Русская любовь Дюма - Елена Арсеньева

– Почему именно камелии? – донесся до него голос сына. – Ответ простой: Мари не выносила аромата роз, а камелии – они ведь не пахнут… Сразу хочу сказать – я был у Мари не первым, не вторым, не десятым и даже не двадцатым, однако наш роман получился бурный и пылкий. Я столько узнал о женщинах и о том, как их надо любить… Некоторое время длилась эта страстная история, затем мы расстались. Мой кошелек не выдержал такого натиска! Мари сменила еще многих любовников (среди них был, к слову, знаменитый композитор и пианист Ференц Лист), долго умирала от чахотки и, наконец, стремительно обвенчавшись и столь же стремительно разойдясь с богатейшим графом Эдуаром де Перрего, отдала Богу душу. В память о Мари я посетил аукцион, где распродавалось ее имущество (для уплаты долгов покойницы), с умилением вспомнил былое и купил золотую цепочку Мари. Кстати, на том же аукционе побывал и небезызвестный Чарльз Диккенс, который оставил его циническое описание в письме графу д’Орсе. Один из моих приятелей, близкий с графом Альфредом, списал его. Да вот, послушайте…

Оба Дюма, как и положено настоящим литераторам, всегда носили при себе записные книжки, куда записывали все, что приходило в голову, как в свою, так и в чужую. Сын прочел:

«Там собрались все парижские знаменитости. Было много великосветских дам, и все это избранное общество ожидало торгов с любопытством и волнением, исполненным симпатии и трогательного сочувствия к судьбе девки… Говорят, она умерла от разбитого сердца. Что до меня, то я, как грубый англосакс, наделенный малой толикой здравого смысла, склонен думать, что она умерла от скуки и пресыщенности… Глядя на всеобщую печаль и восхищение, можно подумать, что умер национальный герой. А когда Эжен Сю купил молитвенник куртизанки, восторгу публики не было конца. Ее гребень был продан за сумасшедшую цену, ее головная щетка была продана чуть ли не на вес золота. Продавались даже ее поношенные перчатки, настолько была хороша ее рука. Продавались ее поношенные ботинки, и порядочные женщины спорили между собой, кому носить этот башмачок Золушки. Все было продано, даже ее старая шаль, которой было три года, даже ее пестрый попугай, напевавший довольно печальную мелодию, которой научила его госпожа; продали ее портреты, продали ее любовные записочки, продали ее лошадей – все было продано, и ее родственники, которые отворачивались от нее, когда она проезжала в своей карете с гербами на прекрасных английских скакунах, с торжеством завладели всем золотом, которое явилось результатом этой продажи».

– Ну, надо сказать, – промолвил Александр, закрывая записную книжку и убирая ее, – я оказался куда более сентиментален, чем Диккенс, и написал в память Мари Дюплесси стихи.

«Неужели он будет и стихи читать?» – в панике подумал Дюма, который за это время уже успел опустошить вазочки со сладостями, выпил весь чай и начал откровенно скучать, тем паче что ничего интересного Александр не рассказал, никаких пикантных подробностей. А сын уже встал в позу и произнес:

Расстался с вами я, а почему – не знаю.Ничтожным повод был: казалось мне, любовьК другому скрыли вы… О суета земная!Зачем уехал я? Зачем вернулся вновь?

Потом я вам писал о скором возвращенье,О том, что к вам приду и буду умолять,Чтоб даровали вы мне милость и прощенье.Я так надеялся увидеть вас опять!

И вот примчался к вам. Что вижу я, о Боже!Закрытое окно и запертую дверь.Сказали люди мне: в могиле черви гложутТу, что я так любил, ту, что мертва теперь.

Один лишь человек с поникшей головоюУ ложа вашего стоял в последний час.Друзья к вам не пришли. Я знаю: только двоеВ последнем шествии сопровождали вас.

Благословляю их. Они одни посмелиС презреньем отнестись к тому, что скажет свет,Умершей женщине не на словах – на делеОтдав последний долг во имя прошлых лет.

Те двое до конца ей верность сохраняли,Но лорд ее забыл и князь прийти не мог:Они ее любовь за деньги покупали,Но не могли купить надгробный ей венок.

Дюма не без ехидства подумал, что после выхода «Дамы с камелиями» чахотка и распутство сделались необычайно модны в обществе, а кашель теперь слышался в театрах и на балах куда чаще, чем прежде. Стихи показались ему унылы. Он снисходительно похлопал в ладоши, прикидывая, как бы ему половчей сбежать, но тут Лидия возмущенно воскликнула:

– Конечно, эти стихи хороши, но те, которые посвящены мне, гораздо лучше! Прочти их, прочти скорей, пусть послушает твой отец!

Первым побуждением Дюма было вскочить и пуститься наутек, однако он непременно обрушил бы низенький столик, а значит, разбил бы фарфоровый чайник и чашки. Ему не хотелось выказать себя перед русской графиней французским медведем, а потому он скорчил гримасу восторга, при виде которой сын, который, на счастье, все же не лишен был чувства юмора, едва не задохнулся от смеха и не сразу смог собрать в кулак эмоции, необходимые для чтения своего очередного творения:

Мы ехали вчера в карете и сжималиВ объятьях пламенных друг друга:словно мглаНас разлучить могла. Печальны были дали,Но вечная весна, весна любви цвела.

Дюма вдруг почувствовал неодолимое желание зевнуть. Он в очередной раз упрекнул себя за свой непомерный аппетит и любовь к сладкому. Ну почему, почему он проглотил уже весь чай и слопал все сладкое? Сейчас было бы чем себя занять. Попросить разве еще? Но он наживет себе смертельного врага в лице сына, ибо нет вернее средства оскорбить поэта, чем прервать чтение его стихов какой-нибудь бытовой пошлостью. А ссориться с сыном знаменитый романист совершенно не хотел, поэтому он оперся о колени локтями, подпер руками голову и покрепче прижал ладонями челюсти, чтобы они не отваливались в неприличном зевке, и притворился преисполненным внимания.

Раскроются цветы – и в сад приду я снова,Я в летний сад приду взглянуть на пьедестал:Начертано на нем магическое слово —То имя нежное, чьим пленником я стал.

Скиталица моя, где будете тогда вы?Покинете меня? Вновь разлучимся мы?О, неужели вы хотите для забавыСредь лета погрузить меня в кошмар зимы?

Зима – не только снег, не только мрак и стужа,Зима – когда в душе свет радости погас,И в сердце песен нет, и мысль бесцельно кружит,Зима – когда со мной не будет рядом вас!

Наступило молчание, потом Лидия захлопала в ладоши, и Дюма подхватил аплодисменты, необычайно обрадованный тем, что стихи закончились так быстро. Впрочем, поскольку Александр, по мнению отца, не дружил с известным правилом о родстве краткости и таланта, наверное, стихи были на самом деле куда длиннее, просто-напросто Дюма половину проспал.