Тот, кто убьет - Салли Грин

Скоро я уже начинаю ездить в Уэльс один, остаюсь там по два-три дня, сплю под открытым небом, ем то, что найду.

Во время первой самостоятельной поездки я сплю прямо на земле. Лежа на склоне горы в Уэльсе, я испытываю странное ощущение. Я пытаюсь разобраться в нем: я счастлив, когда просто сижу рядом с Арраном, наблюдаю его неспешные, мягкие движения, в которых видна его доброта; это лучшее, что я испытывал в жизни. Я также счастлив с Анной-Лизой, по-настоящему счастлив. Когда я вижу, какая она красивая, забываю о себе, и это ни с чем не сравнимо. Но, лежа на горе в Уэльсе, я чувствую себя совсем иначе. Я испытываю гораздо более сильное ощущение. И понимаю, что вот он — настоящий я. Настоящий, как гора, с которой мы дышим, как единое целое. И наши жизни сливаются.

Мой двенадцатый день рождения, на носу новое Освидетельствование. Я ненавижу эти процедуры, но вынужден переносить их, внушая себе, что лучше один день вытерпеть все эти взвешивания, замеры, вопросы и ответы, чтобы быть свободным от Совета и советников на последующий год. Под конец этого Освидетельствования бабушке задают вопрос о моем образовании, хотя ясно как день, что в Совете прекрасно знают о моем исключении из школы. Бабушка отвечает немногословно и ничего не говорит о вылазках в Уэльс. Похоже, Освидетельствование прошло благополучно. Мой код не изменился: я все еще не определен.

Неделю спустя прибывает новое уведомление. Мы все сидим за кухонным столом, а бабушка читает его нам вслух.

С целью обеспечения безопасности всех Белых Ведьм Советом постановлено запретить все передвижения половинных кодов (Б 0.5/Ч 0.5) за пределами мест их проживания без предварительного уведомления Совета и получения от него разрешения на поездку. Половинный код, обнаруженный за пределами территории проживания без письменного разрешения Совета, подвергнется ограничению свободы передвижений.

— Это уже слишком. Осталось только посадить его под домашний арест, — говорит Дебора.

— Думаете, они знают, что Натан ездит в Уэльс? — Арран выглядит встревоженным.

— Понятия не имею. Но приходится предположить, что знают. Я думала, они разрешили нам это потому, что… — Бабушка умолкает.

Я знаю, о чем она думает. Совет, наверное, надеется использовать меня как приманку для Маркуса, чтобы, когда он появится, наброситься на него… на нас и убить. Но теперь они почему-то решили ограничить мою свободу передвижения.

Дебора тоже явно думает о Маркусе. Она говорит:

— Это, наверное, из-за семьи на северо-востоке, на которую напал Маркус. — Мы все смотрим на нее.

— Вы не слышали? Их всех убили.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает бабушка.

— Так, держу ушки на макушке. Нам всем не мешало бы. Ради Натана… да и ради самих себя, если на то пошло.

— Ну и как эта новость добралась до тебя? — спрашивает бабушка.

Дебора явно сбита с толку, но быстро берет себя в руки, строптиво поднимает подбородок и говорит:

— Я подружилась с Ниаллом.

Арран качает головой.

— Слушаю его, открыв рот, и все время твержу ему, какой он красивый и умный… а он мне кое-что рассказывает.

Арран наклоняется к Деборе, чтобы предостеречь ее, наверное, но она опережает его:

— Я не сделала ничего плохого. Я разговариваю с ним и слушаю, что он говорит. Что в этом плохого?

— А когда он говорит что-либо гадкое о Натане, ты возражаешь ему или соглашаешься?

Дебора смотрит на меня.

— Я никогда ему не поддакиваю.

— Значит, ты с ним споришь? — Более язвительного тона от добряка Аррана я не слыхал за всю жизнь.

— Арран! По-моему, это хорошая идея, — вмешиваюсь я. — Бабушка ведь говорит, что у Совета повсюду свои шпионы. Так почему бы и нам не воспользоваться их тактикой? К тому же Дебора права, ничего плохого она не делает.

— Но и ничего хорошего тоже.

Я подхожу к Деборе, целую ее в плечо и говорю:

— Спасибо, Дебора.

Она обнимает меня.

— Так что же ты выяснила, Дебора? — спрашивает бабушка.

Дебора переводит дыхание.

— Ниалл сказал, что Маркус на прошлой неделе убил одну семью: мужчину, женщину и их сына-подростка. Отца Ниалла вызывали из-за этого на экстренное совещание Совета.

— Просто не верится, что он взял да и выложил тебе всю эту информацию. — Арран снова качает головой.

— Ниалл любит хвастать своей семьей. Он мне уже все уши прожужжал о своем брате Киеране: тот учится на Охотника и первым сдает все испытания, какие у них там есть, кроме тех случаев, когда его обгоняет Джессика. Похоже, что Киеран прямо спит и видит, чтобы его послали на разведку этого случая в качестве первого самостоятельного задания.

— А что это была за семья? — спрашивает бабушка.

— Ниалл сказал, что их фамилия Грей. Она была Охотницей, а он выполнял какую-то работу для Совета. Ты их знаешь?

Бабушка отвечает:

— Фамилию слышала.

— Ниалл сказал, что Греи были назначены хранителями чего-то под названием Фэйрборн, а за этим охотился Маркус. Что такое Фэйрборн, я не знаю; сомневаюсь, что Ниалл сам это знает. Когда я спросила его об этом, он, наверное, сообразил, что наболтал лишнего, и прикусил язык. С тех пор он со мной почти не разговаривает.

Я ничего не говорю. По какой-то причине мой отец только что убил троих людей, в том числе мальчика всего на пару лет старше меня. Что это было, ошибка? Он пытался объяснить им, что он на самом деле не злой, что он не хочет причинять им боль… Что ему просто нужен Фэйрборн. Наверное, он хотел забрать этот Фэйрборн у них, но они не отдавали, не слушали его… Они набросились на него, он стал защищаться, и вот…

Бабушка говорит:

— Я напишу в Совет и попрошу, чтобы они дали тебе разрешение ездить в Уэльс.

— Что? — Я прослушал.

— В Уведомлении сказано, что тебе нельзя путешествовать без разрешения. Я напишу в Совет, пусть выдадут разрешение.

— Нет. Я не хочу, чтобы они знали, где я бываю. Никакого разрешения мне не нужно.

— Ты собираешься продолжать ездить туда без спросу?

— Бабуля, пожалуйста. Попроси, пусть дадут мне разрешение ходить в соседний лес, в магазины и в другие места, до которых мне дела нет. Куда я вообще не хожу.

— Но, Натан, здесь же сказано… — Бабушка заглядывает в пергамент. — «Половинный код, обнаруженный за пределами территории проживания без письменного разрешения, подвергнется ограничению свободы передвижений».

— Я знаю, что там сказано. И знаю, что мне делать.

— Тебе всего двенадцать, Натан. Ты не понимаешь, на что они…

— Бабушка, я понимаю. Я все понимаю.

Вечером того же дня, когда я уже раздеваюсь перед сном, приходит Арран и пытается вызвать меня на разговор. Надо полагать, бабушка его попросила. Он говорит, что мне следует «подумать еще раз», «и, может быть, попросить разрешения посещать одно какое-то место в Уэльсе» и прочую муру в том же духе. Слова взрослых. Бабушкины слова.

Я отвечаю:

— Можно мне получить разрешение пройти в ванную, пожалуйста?

Он молчит, тогда я бросаю джинсы на пол, встаю перед ним на колени и спрашиваю еще раз:

— Можно мне пойти в ванную, пожалуйста?

Он молча бросается на колени рядом со мной и обхватывает меня руками. Так мы и стоим. Он обнимает меня, а я весь закостенел от обиды, злости и желания сделать больно ему.

Проходит время, и я тоже обнимаю его, слегка.

Мой первый поцелуй

Совет дает мне разрешение посещать места в пределах нескольких миль от дома, то есть местные магазины и наш лес. Проходит год, за ним другой. Мое существование омрачают только мои дни рождения, тринадцатый и четырнадцатый, но я кое-как пробираюсь через Освидетельствования, и мой код по-прежнему остается неопределенным. Бабушка продолжает учить меня всему о зельях и растениях. А я продолжаю один ездить в Уэльс. Я учусь выживать в лесу зимой, читать знаки погоды и укрываться от дождя. Я никогда не отлучаюсь из дома дольше, чем на три дня, и всегда стараюсь передвигаться незаметно. Я уезжаю и возвращаюсь разными маршрутами и всегда осматриваюсь, не шпионят ли за мной.

Я часто думаю об отце, но мои планы сбежать когда-нибудь к нему остаются неопределенными. Куда чаще я думаю об Анне-Лизе. Я всегда помню и ее саму, и ее волосы, и кожу, и улыбку, но после четырнадцатого дня рождения мысли о ней становятся просто неотвязными. Мне надо увидеть ее — живьем, и эти планы скоро обретают определенность.

Я не так глуп, чтобы искать ее в школе или возле ее дома, но между ними есть Эдж-Хилл — место, где мы однажды договаривались встретиться.

Вот я и иду туда.

Холм похож на перевернутую миску, вершина у него плоская, а склоны крутые, и вокруг них протоптана тропа. С южной стороны из холма выступает скала из песчаника, с вершины которой открывается вид на окружающую долину: сплошной зеленый ковер засеянных полей, разделенных дорогами на квадраты, обрамленные живыми изгородями, с редким вкраплением домов. Скала голая, она изборождена глубокими горизонтальными и вертикальными складками. У ее подножия клочок утоптанной, голой земли. Она красно-коричневая и очень сухая, так что я отчаянно пылю ботинками, когда прохожу по ней.