Записки старого киевлянина - Владимир Заманский

И СНОВА ОБ ЭТОМ ЗАГАДОЧНОМ ЛУРИКЕ

Через несколько дней после того, как я рассказал в газете о загадочном слове «лурик», и даже «лурик на вате» слове, которым много лет назад двое почтенных киевлян обзывали один другого, мне позвонил Владимир Алексеевич Лысак, старый киевский обувщик, и рассказал, что лурик - это плохо сделанная, испорченная обувь. «Повесь этот лурик на елку», говорили сапожники на Подоле об «убитой» паре.

Сапожников в Киеве было много, и это были хорошие мастера. В далекие довоенные и в первые послевоенные годы состоятельные люди шили себе обувь у сапожника, а не покупали в магазине. Обувь пошитая «на заказ», может, и не всегда была красивее фабричной, но что она была удобнее, так это уж точно.

Нашей семье услуги сапожников-модельеров были не по карману, но в победный период войны, когда Красная Армия была уже на чужой территории, отец прислал нам обувь из Европы. Это была неудачная попытка. В Австрии отец купил мне красивые туфли, но, увы, они оказались девичьими. Я их ненавидел, но ничего другого носить было нечего. А маме - то ли по почте, то ли с оказией через какого-то офицера, ехавшего в Киев на побывку, или по делам - пришла посылка с несколькими парами красивых дамских туфелек. Все разных размеров, от 33-го до 40-го. Отец, как водится, забыл, какой размер носит его жена, и купил несколько пар. Подошла, конечно же, не самая красивая. Остальные долго истлевали в шкафу. Торговать туфлями мама стеснялась, а подарить оказалось некому. У подруг размер ноги был такой же, как у нее.

Летом мужчины носили парусиновые туфли, которые считались нарядными, пока к вечеру не становились серыми. Тогда парусиновые туфли чистили, точнее, мазали зубным порошком, разведенным в воде до консистенции каши. Порошок высыхал, и клубился облачком вокруг каждой туфли, зато обувь некоторое время была белой.

В Киеве работали крупные обувные предприятия. В частности, первая фабрика, она же обувное объединение «Киев», шестая и четвертая обувные фабрики. Шестая делала модельную обувь, а четвертая в шила и модельную, и солдатские чеботы чуть ли не для всех армий Варшавского договора. Нас, киевлян, разумеется, больше интересовали первая и шестая, но скорее это был умозрительный интерес. Носить советскую обувь было опасно. Она уродовала ноги. Но тот же Владимир Андреевич рассказывал, как двое киевских сапожников делали пару туфель - один правую, другой левую. Когда обе туфли взвесили, оказалось, что они весят абсолютно одинаково. Мастера у нас были, только трудились они для избранных. Очень хорошее ателье индпошива «Коммунар» обслуживало работников Совета министров. Еще лучшее ателье индпошива «Люкс» работало только для сотрудников ЦК.

Однажды несбалансированность двух начал - частного и государственного - слегка оконфузила социалистический строй. На очень авторитетной выставке, если не ошибаюсь, на Всемирной в Канаде, в украинском павильоне выставили и обувь. Одна пара канадцам понравилась, и они заказали для себя целую партию. Это было ужасно. Выставочную пару делали вручную, на наш конвейер она не шла, наш конвейер на такое качество не был рассчитан. Чтобы не уронить престиж социалистической родины, собрали настоящих мастеров, и они тачали злосчастную партию руками.

А в остальном все было хорошо. В целом. Обувные фабрики выполняли план. План спускался сверху, над ним работали специалисты по социалистической экономике. Согласно плану, в торговую сеть поступало положенное количество обуви. Куда она девалась потом, сказать трудно, я, например, ее не покупал. Ходил в стоптанных ботинках, потерявших внешний облик, но это было лучше, чем носить каторжные «коты», как говорили наши бабушки.

Что вы, молодые знаете о стертых ногах? Разве что девушки на высочайших каблуках. Но девушки страдают, чтобы быть красивыми, а для чего страдали мы, мужчины? Для чего страдали, не имея возможности сказать об этом, младенцы, которым надевали несгибаемые «сандалики». Они не гнулись, но родителям объяснили, что согласно суровым законам ортопедии детям надо носить обувь жесткую и негнущуюся.

Под громадиной магазина «Обувь» на Крещатике, под Центральным универмагом и под всеми прочими торговыми точками, где продавали обувь, стояли застенчивые женщины с импортной обувью в руках: купите, Христа ради. Этот импорт они, не меряя, хватали с прилавков, отстояв перед этим часок-другой в очереди. Но дома оказывалось, что иностранный 37-й номер это не обязательно отечественный 37-й. Размеры не совпадали, продавать добытое таким трудом не хотелось, а надо было.

Так что луриками оказывались не обязательно наши ботинки. Попадали в эту категорию и импортные.

«НАМ ВЕСЕЛО ЖИВЕТСЯ, МЫ ПЕСЕНКУ ПОЕМ…»

Порою эту славную песенку насвистываем и мы, старики. А ведь появилась она не в самые веселые времена. Не помню, рассказывал ли я, как в 1946 году накануне какого-то советского праздника десятиклассник из соседнего дома, украшая свой школьный класс, взял портрет Сталина и задумчиво сказал: «Куда бы его присобачить?» Парень вышел из заключения в 1956 году. И, тем не менее, в те годы мы радовались жизни не меньше, чем сегодня.

Самым популярным развлечением было кино. Один и тот же фильм шел практически на всех экранах. Если «Кубанские казаки» или «Падение Берлина», то и в центре, и на окраине те же казаки и то же падение. Но хитом был четырехсерийный «Тарзан», самая настоящая нелицензионная продукция, замаскированная под военный трофей. Перед началом каждой такой картины шли титры: «Фильм взят в качестве трофея». Герой, дикий человек, но в душе благородный, качался на лианах и оглушительно орал. Этот вопль мы повторяли в школе, дома и на улицах.

Там, где теперь Майдан Незалежности, тогда площадь Калинина, на месте нынешнего Дворца профсоюзов стояло более скромное здание с мемориальной доской, свидетельствовавшей, что в гражданскую войну здесь был штаб Щорса. Помимо каких-то учреждений там располагался и Дом учителя с небольшим концертным залом, где регулярно давались концерты. В них участвовали самые разные люди - фокусник и сопрано, куплетист и чтец-декламатор. Однажды меня изумил жонглер. Кидая свои булавы под аккомпанемент рояля, он вдруг остановился и заговорил нецирковым голосом: «Нет, Петр Николаевич, я так не могу! Ну что это такое!» И ушел со сцены.

Невидимый Петр Николаевич выслал на сцену маленького человечка с железкой в руке, человечек отодвинул аккомпаниатора, сидевшего за роялем, и стал настраивать инструмент. После чего жонглер снова вышел на эстраду и исполнил свой замысловатый номер уже без остановок.

Помню певицу с прекрасным голосом, но шепелявую. «Помнифь ли ты, - пела она вся в бальном туалете, - как улыбалофь нам фястье?»

Чтецы-декламаторы с особенным успехом читали Зощенко, пока его не запретили, Чехова и Шолом-Алейхема. Последний пользовался особым успехом, поскольку зал наполовину состоял из евреев. Знаменитый артист Эммануил Каминка читал еврейские рассказы по-русски, но время от времени вставлял туда словечки, по которым чувствовалось, что он мог бы прочитать рассказ и в оригинале. Зрители просили еще, но чтец отказался: «Не могу же я все время читать Шолом-Алейхема». Артисты и публика общались по-домашнему.

А однажды на сцену Дома учителя вышли два молодых и никому не известных эстрадника. Один - в рабочем комбинезоне, второй - при галстуке. Тот, что поменьше - электромонтер по кличке Штепсель. Второго звали Тарапунька. Это были незабвенные Юрий Тимошенко и Ефим Березин. Монтер Штепсель установил на столе у Тарапуньки несколько телефонов, поскольку тот стал начальником, и одного телефона ему было мало. Но разговаривать было не с кем, и он стал названивать кому попало и молоть всякую чушь. Это было так смешно, что публика лезла под стулья, у меня болел живот от хохота. Под конец Тарапунька дозвонился до самого себя, Штепсель вышел из-за кулис и позвал его к другому телефону. Артисты ушли под рев зала.

Уже много позже, когда они стали знаменитостями, номер отсняли на кинопленку. Было смешно, но совсем не так, как в ободранном зале Дома учителя.

Через много лет к нам на телевидение пришла на работу дочка Березина, милейшая девочка. Как-то веселой компанией мы пришли к ней домой. Папы не было, нас приняла мама. Я сразу сказал, что пиво будем пить на кухне. «Ну, зачем же! - сказала мама с консерваторским образованием. - Идемте в комнаты». В комнатах стояла немыслимая по тем временам мебель, обитая немыслимой тканью. Влажная бутылка пива выскользнула у меня из рук, ударилась о столик и не разбилась, а взорвалась, залив мебель такой пеной, словно это был огнетушитель. «Ничего страшного», - сказала деликатная мама, увела нас на кухню и в комнаты уже не выпускала.

С Тимошенко я познакомился примерно в то же время. Наши дети учились в одном классе, и Юрий Трофимович объявил нас братьями по классу. Это был необыкновенно остроумный человек и изумительный рассказчик. От его устных импровизаций даже искушенная публика помирала со смеху. Хотя говорил он, например, о том, как в доме отдыха познакомился с бывшим партийным, потом советским, и, наконец, профсоюзным работником. Появись этот рассказ в печати, он был бы вовсе не смешным. Но подобно тому, как царь Мидас все обращал в золото, так Тимошенко делал смешным все, к чему прикасался.