Дневник матери - Нина Нефедова

Весь вечер любовалась я красивой хрустальной вазой, которую мне подарили Иван Николаевич и дети. Вазу эту я давно облюбовала в ювелирном магазине, но всё не решалась её купить, жалея денег.

Впрочем, в буфете у меня стоял ещё один дорогой подарок. Его сделал Валя. Утром я послала его за хлебом, а он принёс хрустальную рюмку…

– Это, мама, тебе! – сказал он.

– Зачем мне рюмка?!

– Ну, мама, в такой день должен же был я что-нибудь, тебе подарить! А она такая красивая! Ты только посмотри, как она переливается…

Валя покрутил перед моими глазами рюмкой. Она и в самом деле была хороша. Я поставила её в буфет, приобщив к прежним подаркам Вали.

Валя вообще любит делать мне подарки, и притом самые неожиданные. Прошлым летом он привёз мне с Чёрного моря глиняный кувшин с отбитым верхом. Оттого, что кувшин несколько лет пролежал на дне моря, он оброс ракушками, и Валя всерьёз утверждал, что этот кувшин не что иное, как греческая амфора… Мы с Иваном Николаевичем не стали спорить, но каждый раз невольно улыбаемся при взгляде на «греческую амфору» – обыкновенный глечик, который на Украине хозяйки опрокидывают на частокол.

Валя очень любит меня и бережно относится ко мне. Когда я беру его с собой на рынок, он всячески старается облегчить мою ношу и что потяжелее взваливает на себя. Я, конечно, протестую. Вот идём мы с ним по улице, препираемся и отнимаем друг у друга рюкзак с картошкой.

– Валя! Дай я понесу сама! Тебе тяжело…

– Да что ты, мама! Смотри, я какой сильный! Двадцать таких мешков могу унести!

И предупреждает:

– Смотри, не упади, мама! Тут яма…

Видя в моих руках веник, он говорит укоризненно Оле:

– И-и-их! Сидишь, книжечку почитываешь! А мама пол метёт! – И отнимает у меня веник.

Ребята в таких случаях называют его «подлиза», но, говоря так, знают, что это неверно, что поступает Валя подобным образом из-за любви ко мне.

Исключительная привязанность Вали ко мне объясняется, вероятно, тем, что в его памяти живо ещё воспоминание о днях, проведённых нами в больнице, когда я делала всё возможное и, кажется, невозможное, чтобы спасти сына.

Может быть, поэтому и мне мальчишка особенно дорог, и моя рука чаще, чем к другим детям, тянется к нему, чтобы приласкать.

Но если даже я и питаю какое-то особое чувство к Вале, я всячески стараюсь, чтобы остальные дети не заметили этого и не сочли его «любимчиком» матери. Да и сам он ни в коем случае не должен был догадываться об этом, чтобы не почувствовать себя в привилегированном положении.

Но, может быть, мне только кажется, что Валю я люблю больше, чем других детей? Для матери все дети одинаково милы, дороги. Ведь недаром говорят: «Какой палец не отрежь – все больно». Но если один из «пальцев» на моей руке начинали «резать», то есть если один из моих детей серьёзно заболевал или с ним случалась какая дру гая беда, этот «палец» становился мне всех больнее, всех дороже. В такие минуты я забывала об остальных и думала: «Только бы он остался жив!» И все силы вкладывала я в это желание, в эту мольбу. Ребёнок выздоравливал, и я забывала о нём, как и об остальных, до тех пор, пока беда не обрушивалась на следующего из них.

Когда дети бодры, здоровы, веселы, я точно не замечаю их. Так иногда мимоходом пригладишь волосы, положишь руку на плечо или поцелуешь сонного, поправляя сползшее одеяло. Но порой меня обуревают сомнения, может быть, напрасно я так скупа на ласку? Может быть, неверно, что всю любовь и нежность к ним я прячу от них? Может быть, надо чаще ласкать, не ждать, когда ребёнок сам потянется к ласке, когда она становится необходимой ему как воздух.

Читая книгу Василия Ажаева «Далеко от Москвы», я нашла ответ на свои сомнения. Писатель говорит, что есть матери, которые только ласкают и целуют своих детей, потакая им во всём. А есть матери, которые строги к своим детям, наказывают их и целуют редко, главным образом когда они спят. И писатель голосует за строгую мать. Она не только любит, но и воспитывает. У неё в отношении к детям проявляется не только сердце, но и разум. Её дети – верные дети. И любят они свою строгую мать ничуть не меньше.

Не помню в биографии какого учёного, а может быть, писателя я прочитала примерно такие строки:

…Родился в трудовой семье, был младшим из многочисленных детей, в воспитании которых большую роль сыграла мать, простая русская женщина. Это она привила ему любовь к правде, честности и справедливости. Это с нею они делились всеми своими радостями и печалями. В ней искали одобрения своим успехам и боялись осуждения своих проступков…

Я хотела бы, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, рассказывая биографию моего сына, мог сказать обо мне то же самое.

В пьесе Карела Чапека «Мать», которую я перечитала недавно, меня потрясли слова матери:

«Каждый из вас думает о своём деле, о своей чести, о своём призвании или бог знает о чём ещё таком великом, чего я не в состоянии понять. А я всегда думала только о вас. У меня не было другого призвания, кроме вас. Я знаю, в этом нет ничего великого: только хлопоты и любовь…»[4].

Занятый своим делом, Иван Николаевич редко вмешивается в воспитание детей, тут он целиком полагается на мой педагогический такт и опыт, но его влияние на детей огромно. Уже одно сознание того, что есть отец, который одобрит или, наоборот, осудит тот или иной поступок, дисциплинирует детей.

В присутствии отца дети сдержанны, подтянуты. У них нет обыкновения выкладывать перед ним начистоту свои мысли, желания. Они не пойдут к нему выяснять свои недоразумения и обиды. Обо всех их маленьких радостях и огорчениях Иван Николаевич узнает от меня.

Полученная в школе «двойка» наводит на мальчишек уныние не столько сама по себе, как то, что она огорчит отца. Поэтому Иван Николаевич узнает об этой «двойке» последним.

Когда отец дома, в квартире тишина; каждый занят своим делом. Если малыши и затеют возню в своей комнате, то достаточно туда войти папе и спросить:

«Ну, что тут у вас?» – как тот же Валя, который только что носился по комнате за Олей, горя желанием дать ей «щелбана», замирает как вкопанный и смущённо говорит: «Ничего…»

И уж, конечно, Оля не пожалуется на брата. Но зато, когда отец уходит из дому, все точно спешат вознаградить себя. Валя беспрепятственно гоняется за Олей, и она то и дело пищит:

– Мама! Что Валька не даёт заниматься!

Но я знаю, что она и сама рада побегать и пищит только потому, что какая же это игра молча? Юра делает стойку возле стены, повторяя упражнения десятки раз. На стене от его ног отпечатались уже следы, но я думаю, в конце концов, их можно будет забелить мелом, а Юре совершенно необходимо научиться делать стойку, ведь ему так этого хочется! Девочки затевают спор, кто лучше поёт: Лемешев или Козловский? Не в силах решить этого сами, они бегут ко мне, и каждая с таким азартом доказывает свою точку зрения, что у меня в ушах звенит.

Вообще от всей кутерьмы, какая поднимается в доме после ухода Ивана Николаевича, у меня голова кругом идёт, «небо с овчинку» кажется. Но я терплю, ибо понимаю, что не могут же дети всегда ходить по струнке. Надо им когда-то и отдохнуть, и порезвиться. Что толку, если будешь поминутно кричать: «Не прыгай!», «Не бегай по комнате!», «Не сори!» Все равно эти требования не будут выполнены: дети – это не маленькие старички, и порой им самим трудно сдержать обещание вести себя тише.

Если малыши ещё не подозревают о том, что отец излишне строг с ними, что в семье может быть как-то иначе, то старшие уже задумываются над этим. И когда Лида, придя с вечеринки от подруги, оживлённо рассказывает, какой милый, весёлый отец у девочки, как он целый вечер смешил их и даже в прятки играл с ними, я слышу в словах дочери косвенный упрёк отцу: «А почему наш папа не такой?»

Осторожно, чтобы она не подумала, что я оправдываю отца, что в этом есть какая-то надобность, я говорю Лиде, что люди по своей натуре бывают разные. Одни очень непосредственны в проявлении своих чувств, другие – более сдержанны. Но это не значит, что чувства их мельче. Наоборот, у таких людей, как правило, они глубже, любовь к детям например…

Я не погрешила против правды. При всей своей сдержанности и даже суровости в отношениях с детьми Иван Николаевич очень любит их. Не дай бог кому-нибудь из них заболеть. Он тогда совершенно теряет голову. Бегает в аптеку, измеряет температуру, помогает мне ставить банки и компрессы и с надеждой смотрит на меня, глубоко веря, что только я одна могу спасти ребёнка.

Зато как же он бывает рад, когда ребёнок выздоравливает! Он стоит на коленях перед кроваткой малыша, перебирает его волосики, согревает своим дыханием его сла бенький кулачок и очень смущается, если застанешь его за этим. Он встаёт с колен, отряхивает их с излишней старательностью и говорит грубовато, видя в моих руках ложку с лекарством:

– Маша! Перестань ты его пичкать этой дрянью! Мне всегда больших трудов стоит уговорить Ивана Николаевича купить себе пальто, костюм, ботинки.