Мой Пигафетта - Фелицитас Хоппе

По какой-то причине я умолчал о красоте сестры. Я ничего больше не помнил — ни ее лица, черты которого постепенно растаяли в памяти, ни чьих-то имен. Впрочем, Генерал-капитан говорит, его-то имя уже теперь значится на всех географических картах и пролив, который мы ищем вот уже сколько месяцев, действительно существует. Записываю эти слова, так как не желаю, чтобы он прослыл выдумщиком или просто лгуном. Я и сам хотел бы верить Генерал-капитану, но мы плывем уже столько времени, а он по-прежнему покрывает голову, словно прячет под шляпой великое сокровище, которое не должно мне достаться.

Он давно перестал меня слушать. Заткнул уши, ему противны вопли матросов, охотящихся на крыс, но на самом деле даже здесь, в открытом море, в его ушах не умолкая раздается голос благоразумия, это голос моей сестры, ее бесконечная болтовня о маленьких лодочках с надежными веслами и о беспокойных и бесславных пекарях нашей родины.

Зима

Мы отчалили без Жестянщика. Каносса и Нобель, убирая швартовы, не дрогнули и глазом не моргнули, потому что оба были порядком навеселе, а я слишком устала, чтобы протестовать. Капитан был недоволен, но буксиры уже облепили нас со всех сторон, и, прождав полчаса, он объявил, что при всем желании больше тянуть не может, ибо час стоянки здесь обходится в тысячу марок. Неужели, сказал Капитан, обращаясь ко мне, было трудно получше присматривать за Жестянщиком на Таити, когда тот покупал жемчуг или когда отправился со своими подружками на другие острова, где, скорей всего, и возлежит теперь, озаренный лучами заходящего солнца, пассажир, пренебрегший своими обязанностями!

— Разумеется, Жестянщик тоже дал подписку, мы же все дали, все признали, что груз имеет приоритет и никто не обязан ждать, если мы опоздаем. В конце концов, фрахт есть фрахт! — разволновался Географ. — Наш корабль — не лайнер какой-нибудь, предоставленный пассажирам, которые жаждут необычайных приключений.

Географ на островах не покидал корабля, хотя его шоколадные запасы заметно сокращались. Ему было совершенно все равно, где мы причаливали, везде он придерживал шляпу на голове и везде в его глазах были страх и тревога: он боялся прибытия, куда — не важно. Но продолжал вырезать дни из календаря и целый день говорил только об одном — он ждет не дождется возвращения домой, и осточертели ему любые морские путешествия.

Стюард накрыл на стол как обычно, на четверых, и нам сразу стало не хватать упорного молчания Жестянщика, его манеры торопливо и без разбора поглощать все, что подавали, и даже его ковыряния в зубах после еды. Садовод вяло копался вилкой в тарелке, даже Географ под конец примолк.

Наш разговор подхватили вполголоса офицеры за соседним столом, и я, наконец не выдержав этого, ретировалась на нос, причем заглянула в распахнутую настежь дверь матросской кают-компании, где Нобель с Каноссой, открыв второй ящик с пивом, приглашали на выпивку всех, кто к ним заглядывал. Меня Каносса одарил великолепной улыбкой.

Малодушные трусы и трусливые пророки! Кто, ну кто, скажите на милость, плавает на кораблях? Недоучки, бывшие арестанты, заики! Кого ни возьми — на суше терпят сплошные неудачи, готовить вкусно не умеют, о приличных манерах не слыхивали, копаются в тарелке и ковыряют в зубах, жены нет, зато куча детей по всему свету, эти люди не пишут писем, потому что не способны двух слов связать, беглецы, забывшие дорогу домой, а дома они молчуны и чужаки.

Но в начале был кит, и они, как Иона, знали только его темное чрево. Разве не чудо, что Пигафетта вернулся домой? А разве не бросили в море Пиноккио, увидев, что от вечного вранья у деревянной куклы вырос длиннющий нос? Довольно обманов! Дайте мне самый большой фонарь, чтобы ночью, стоя на носу, я осветила все закоулки моря, все обманчивые тени канатов и кнехтов, раскачивающуюся мачту и спрятавшиеся в тени фальшборта, согнутые в бараний рог души китобоев, которые исподтишка посмеиваются над нами, торговыми моряками.

Но я знаю: ночь — обманщица. Звездное небо морочит мне голову: якобы там, на небе, есть дух, но там пусто, и ветер меня дурачит, завывая знакомыми и незнакомыми голосами, которые сливаются в мощный хор. Хорошо бы запеть с ними вместе: корабль плывет и мачты скрипят, но я молчу, стою, грациозно наклонив голову, как бывало Жестянщик, и плотно сжав губы, потому что Пигафетта сказал: даже для видавших виды моряков и даже при свете дня нос — место опасное.

Горе Оплатившему пассажиру, если его застанут на носу ночью, углубившимся в изучение специальных научных журналов, которые успели покрыться толстым слоем пыли в кают-компании. Потому что, как мне с трудом удалось разобрать при свете фонарика, неверно считать, что на мачтах больше нет смотровой площадки — «вороньего гнезда» лишь по той причине, что в наши дай сократилась числен но ность судовой команды. Не стоит и размышлять о том, в каких ситуациях прекрасно можно обойтись без Жестянщика. Потому что чем больше навигационный процесс определяется и направляется посредством опосредствованного восприятия и моделирования реальной действительности с привлечением информационных технологий, тем более значительными становятся требования, предъявляемые к нашим знаниям о структурах, составляющих таковой процесс.

Если мне суждено когда-нибудь снова ступить на сушу, эти сведения вряд ли пригодятся — во-первых, я ни слова не поняла, а во-вторых, что касается моих ходовых качеств, то у меня уже сейчас походочка — как в море лодочка, хожу на полусогнутых, в развалку, широко расставляя ноги, потому что палуба вечно норовит ускользнуть, лишив меня опоры.

В последующие дни температура начала понижаться, острова заволокло туманом. Потом пошел дождь, и я начала играть в пинг-понг со Вторым помощником в подвале — если быть точной, то на нижней палубе — корабля. Мой партнер играл плохо, а я еще хуже, так что каждый день незадолго до ужина я, основательно взмокнув, неизменно проигрывала двоим — моряку и морю, которое заставляло шарик выписывать над столом самые невероятные кривые.

Мы играли при открытых дверях, внизу, под ногами, гудели корабельные машины, в подвале напротив нашего раздавалось непрерывное тарахтение двух гигантских стиральных машин, в которых днем и ночью крутились скатерти и простыни, пододеяльники и полотенца, тенты, шнурки, перчатки, и, кроме того, белье офицеров и матросов. Машины были похожи на несгораемые шкафы, какие и на суше нечасто увидишь, они без устали очищали одежду от соли, масла, песка.

То и дело кто-нибудь, шедший туда, к машинам, останавливался и подбадривал нас возгласами или давал советы и указания, объяснял, как на корабле держать ракетку и что нельзя играть против моря и тем более — против пассажира, а если уж играешь, проигрывай из вежливости.

— Правила-то нехитрые, — сказал Старший механик, единственный на всем корабле, кому иногда удавалось выиграть у Капитана — чемпиона пароходной компании. — Смотрите не на шарик, а прямо в лицо противнику, на его губы.

Но Второй помощник, который никогда не проигрывал в пинг-понг своим дочерям, числом три, даже не подумал проиграть мне из вежливости, ну я и не смотрела ему в лицо.

Позже, когда весть о наших турнирах облетела корабль, по двое, по трое стали приходить матросы с бельем наперевес, хотя в машины такое количество не поместилось бы. Они стояли в дверях и заключали пари на победителя, и вечером я знала, что они опять выпивают за мое здоровье, и я тоже выпивала у себя в каюте, задернув занавески, — за здоровье Жестянщика, который, должно быть, уже расстался со своими подружками и в густеющем с каждой минутой тумане катается без малейших признаков усталости на моем велосипеде вокруг потухшего вулкана. Тут раздался сигнал тревоги.

Я выронила подзорную трубу, вскочила, опрокинув кресло, в котором сидела, и в темноте принялась лихорадочно искать башмаки. При этом грохнулась, зацепившись за кресло, потом — за себя саму, потом — за стоявшую на полу бутылку; трясущимися руками затянула под подбородком ремешки каски, на стене возле светящегося спасательного жилета раскачивалась моя тень. Молнию на куртке заело, башмаки найти не удалось, — в расстегнутой куртке и незашнурованных теннисках я вылетела на палубу.

Впереди с воплями бежали матросы во главе с Капитаном. Он был в одних трусах и без каски — вот тут я поняла, что тревога — не учебная, потому что во время учебных тревог я ни разу не видела Капитана.

Сигнал тревоги дали, потому что один из наших «зайцев» ухитрился вылезти из железной контейнерной тюрьмы. Чуть живой от усталости, голода и жажды, он задремал возле свернутых канатов, но выдал себя — вахтенный офицер услышал, как он громко говорил во сне, а при звуке шагов приближавшегося офицера он вскочил и, ничего не поняв со сна, пустился наутек.