Пикник парикмахеров - Фелицитас Хоппе

На ходу он провел рукой по моему телу, от бедра к шее. Наконец мы опустились на лавочку, и тогда он попытался с силой запрокинуть мне голову назад и выгнуть мне шею под небесный свод. Тут я уже не могла удержаться от смеха, так что он ничего не получил, ни шеи, ни губ, ни мыслей, потому что внизу не может быть того, чего нет наверху.

ЖИЗНЬ И ИСКУССТВО

Плохо выбритые поклонники каждый вечер парами выстраиваются на углах перед музеем. На них неглаженые брюки и не подходящие по цвету рубашки; они ждут, когда я закончу работу, чтобы начать с ними новую жизнь. Но я не погружаюсь в созерцание их лиц. Пусть себе свистят и машут руками, счастья у меня нет, и мне его не надо. На моих плечах лежит надежда всей семьи, которая выполняет свою работу, а потом всегда вешает ключ на один и тот же крючок. Я не покину свой пост.

Кстати, это неправда, что за столом я не пользуюсь ножом и вилкой, как неправда и то, что я не причесываюсь к обеду. С покрытой головой в столовых тоже никто не ест. А что до рук, то здесь за этим следят очень строго. Руки должны находиться не под столом, а рядом с тарелкой. Во время еды никто не разговаривает и не поет. Есть положено быстро и бесшумно, ножами по тарелкам не стучать. Правда, мне случалось утирать салфеткой пот со лба, а не только промокать ею уголки рта. В столовых жарко, ведь окна всегда закрыты, а форму снимать не положено.

Но восхождению ничто не может помешать. Я знаю, что однажды — твердой походкой, пуговицы блестят — ступлю на самый верхний этаж, чтобы с этой минуты и до конца своей жизни охранять прекрасный облик дочери мельника, которая сидит в дорогой раме на деревянной скамеечке и неустанно прядет из соломы золотую нить. Пока что я ее не видела, но вижу, как горят желанием глаза посетителей, когда они спешат мимо меня вверх по лестницам, чтобы в изнеможении опуститься на колени перед портретом дочери мельника, вижу, как сияют их лица, когда они возвращаются обратно, держась за перила так, словно вот-вот упадут.

Попав туда, я уже никогда не покину это место. В великой толчее почитания буду следить, чтобы никто ненароком не задел прекрасную дочь мельника. Буду помогать посетителям подняться, если от долгого стояния на коленях у них затекут ноги. Не исключено, что своим платком я буду утирать им пот со лба. Но окна останутся закрыты, потому что дочь мельника легко одета.

По ночам я не сплю. Не спускаю глаз с двери. Однажды — я знаю — поклонники будут поджидать на углах перед музеем уже с раннего утра. Они станут сильнее махать руками и свистеть громче обычного, потому что в дверях, насупившись, с карманами, полными муки, будет стоять мельник — он придет забрать дочь, которая уже так давно сидит на скамеечке мастера и прядет. А так как мастер не захочет отдать ему дочь, мельник запустит руки глубоко в карманы и сыпанет мастеру в кисти и глаза муку, после чего мастер проклянет мельника, чтобы не было ему радости ни в чем — ни в дочери, ни в мельнице, ни в муке, из которой вместо хлеба станут рождаться черви. И тогда мельник разразится таким громким смехом, что в столовых зазвенят стекла и запрыгают ножи на тарелках, и побежит вниз по лестнице, левой рукой держа за руку дочь, а правой — скамейку. За ним, оставляя следы в просыпанной муке, побегут перепуганные посетители.

Я еще держу в руках нож и вилку, но у меня со лба ручьями течет пот, а тем временем за окном дочь мельника так, будто ничто не тяготит ее плечи, падает в широко распахнутые объятья поклонников и навсегда погружается в созерцание их лиц.

НА ОЗЕРЕ

Какое все-таки тихое в наших краях лето, удовлетворенно сказал кузнец, сидя на задней террасе дома, и погладил Луизу чуть пониже правого колена — именно там, где ей больше всего нравилось. Она звонко засмеялась, потом опять умолкла, неотрывно глядя на темное озеро. Когда-то здесь была долина боли и печали, бесплодная земля — пока однажды не пришел кузнец. Он расхохотался, в щепки изрубил старую табличку у ворот, щепки зашвырнул в кусты, достал из кармана маленький серебряный колокольчик, память о родных краях, и позвонил в него, известив о начале новой эры. За один день он выкосил перед домом луг, заросший высоким бурьяном, срубил топором два-три дерева, вскопал грядки и починил хлев, а пока чинил, балагурил с оголодавшими животными. Потом он улегся на крыше и напился, но с крыши не упал.

На крыше он не только пил, но и строил планы, которые никому не мог показать, потому что не было бумаги, чтобы сделать чертежи, и, никого не спросив, сразу принялся за работу. Когда деревенские увидели, что он умеет обжигать кирпич и класть водопровод и что балки у него ложатся ровно, хотя он никогда не пользуется ватерпасом, они его возненавидели. Лишь Луиза уже через неделю-другую после его приезда сказала ему «да», потому что он обнаружил то место чуть пониже ее правого колена, о существовании которого она до сих пор не подозревала. В остальном ей предложить было нечего, кроме пристрастия к веселеньким цветастым передникам, но она была трудолюбива, а внешности кузнец значения не придавал.

Ни один священник не согласился благословить их брак, и кузнец собственноручно изготовил необходимые свидетельства. Когда они вдвоем поднялись на крышу, чтобы провести там брачную ночь, он торжественно поставил свою подпись и помог Луизе нарисовать рядом крестик. В эту ночь он пообещал ей великолепный свадебный подарок: скоро он сделает так, что долина боли и печали исчезнет навсегда, а на ее месте появится чудесное озеро; но в тот миг, когда он положил ладонь под ее колено, она уже забыла его слова, потому что не верила ни в сказки, ни в подарки.

На следующее утро кузнец столковался со скотиной. Куры начали нести яйца, коровы — давать молоко, а Луиза принялась печь пироги, сладкий запах которых разносился над прогнившими заборами по всей округе, так что у соседей слюнки текли.

Иногда его целыми днями не было видно. В такие дни он лежал одетый на кровати, на животе — тяжелый кожаный фартук, который он редко снимал даже на ночь, смотрел в потолок и пил не переставая. Потом вставал и бродил по долине. При этом делал сложные расчеты, носился туда-сюда, взад-вперед, то и дело наклоняясь и проверяя характер почвы. Потом он начал копать. Немало недель потратил, пока не вырыл огромный котлован. Работал без остановки, не ел и не пил. Вечером падал на кровать и проваливался в сон.

По деревне поползли слухи: кузнец-де пришел, чтобы заложить подземный город, и, когда город в общем и целом будет построен, заявятся Кузнецовы земляки и поселятся в подземелье. Оттуда, подобно неутомимым кротам, они станут продвигаться все дальше и дальше, пока, наконец, не подроются под деревню, чтобы через сырые половицы и дырки в полу утаскивать то немногое, что еще осталось: жухлые плоды, больных кур и отощавших девиц; девиц они станут хватать снизу за коленки, пока те не упадут в обморок, от которого никогда не очнутся. Говорили, что-де по ночам кузнец обходит кругом огромный котлован и звонит в серебряный колокольчик, посылая тихие, еле слышные сигналы, понятные тем, кто умеет их толковать.

Между тем он давно уже закончил рыть котлован и начал обсаживать берега и поливать саженцы. Закончив работу, он вытер о фартук руки и лег в постель — спать, пить и ждать.

Пока он спал, пил и ждал, а Луиза месила тесто и пекла ароматные пироги, вокруг озера рос виноград. Да так быстро, что соседи утверждали, будто видели, как на лозе вылуплялись маленькие виноградины, которые становились все больше и больше, пока не достигали размеров воздушного шара и в конце концов обессиленно лопались, изливая в котлован рубиново-красное вино. Сами-то деревенские в эти осенние дни голыми ногами давили свой скудный урожай, с трудом наполняя бочки, которые затем относили в подвал, а вот кузнец ног не пачкал.

Через год долина боли и печали до краев наполнилась красным вином. Чтобы совершенно опьянеть, достаточно было просто посидеть на задней террасе дома. Рассказывали, что в полнолуние кузнец заходит с Луизой в озеро, чтобы ее искупать; кожа Луизы мерцает в лунном свете восковой белизной, тогда как сам кузнец не снимает свой фартук даже на время купания. В такие ночи скотина в хлеву начинает разговаривать, куры вырастают до сверхъестественных размеров и досыта напиваются жирного коровьего молока.

Когда пришли за кузнецом, они нашли его и Луизу, которая была в белоснежном, накрахмаленном переднике, на задней террасе дома, где оба, не говоря ни слова, вдыхали тяжелую сладость озерного воздуха. Ну, вот они и пришли, сказал кузнец, не оборачиваясь, когда услышал шаги. Потом он вытащил из озера длинные шланги для питья и протянул им, а Луизу отослал на кухню за пирогами.

Когда Луиза вернулась на террасу, еле удерживая в руках пироги, они успели так отделать кузнеца, что она его не узнала. В правой руке он крепко сжимал серебряный колокольчик, поэтому забрать его было невозможно. Колокольчик звенел не переставая, пока они заворачивали его вместе с останками кузнеца в тяжелый кожаный фартук, и смолк, только когда туго перетянутые веревкой части тела кузнеца опустились на дно озера.