Записки из Города Призраков - Кейт Эллисон

Я поворачиваюсь, готовая юркнуть под покрывало, и замираю: Штерн. Терпеливо сидит у моего стола, наклонившись вперед, смотрит на меня.

– Знаешь, – он улыбается так, будто ему больно, – ты всегда ездила на велосипеде как де-вочка.

У меня возникает желание закричать, повалить его на землю, вцепиться в лицо ногтями. Вместо этого я закрываю глаза, прижимаю руки к ушам, затягиваю: «Я тебя не слышу я тебя не слышу я тебя не слышу» и «Я не чокнутая я не чокнутая я не чокнутая…».

Штерн встает и направляется ко мне.

– Ты не чокнутая, – говорит он. И когда он это говорит, я чувствую, как его руки накрывают мои: ощущаю дрожь там, где он ко мне прикасается.

Мои глаза распахиваются: он так близко, такой холодный.

– Почему это происходит? – шепчу я.

– Послушай. – Голос его ровный, такой успокаивающий и знакомый. И внутри у меня что-то разбивается. Это же здравомыслящий парень, рядом с которым я росла всю мою жизнь, парень, который всегда знал, как вернуть меня на землю, когда я боялась, нервничала, расстраивалась. Парень, который служил мне якорем. – Я понимаю, тебе это кажется безумием, но если все упростить до предела, речь о следующем: человек, который меня убил, все еще здесь. Ходит среди вас. На свободе. И этот свет, который я вижу, оттуда, где нахожусь… когда тянусь к нему… он посылает меня к тебе. И не только потому, что ты моя лучшая подруга. Не потому, что мы клялись в вечной дружбе, понимаешь? – В голосе появляется мольба. – Ты можешь мне помочь. Ты должна мне помочь. Мы должны с этим разобраться. Найти убийцу. Покончить с ним.

Я смотрю на него пристально.

– Я не могу тебе помочь, Штерн. Убийца не на свободе. В тюрьме. Убийца – моя мать.

Он качает головой.

– Она этого не делала.

Теперь меня трясет, я в ярости, вся горю.

– Ты рехнулся? Есть улики. Они нашли ее рядом с тобой… с твоим телом. Потребовалось много времени, чтобы осознать такое, но мы осознали или начали осознавать, и теперь мне надо с этим только сжиться, понимаешь? – Я моргаю, изо всех сил пытаюсь изгнать дрожь из голоса. – Отец хотел остаться в «О, Сюзанне», хотел, чтобы Хитер переселилась туда. Ради меня. Но мы не смогли. Люди каждый день забрасывали дом яйцами. Писали на нашей двери ужасные слова. Делали все, чтобы мы никогда, никогда не забыли. – Я глубоко вдыхаю, чтобы взять себя в руки. «Ты говоришь с тем, кого нет. Он не настоящий. Его не существует». Я продолжаю напоминать себе об этом. – Извини. – Я поворачиваюсь к нему лицом. – Это так странно – спорить с тем, кого здесь нет. Особенно если он в разгаре лета носит рождественскую фланелевую рубашку.

– Там, где я, всегда холодно, – отвечает он искренне и просто. Пауза, потом он спрашивает: – Здесь есть что-нибудь из музыкальных сочинений твоей мамы?

Я слишком устала, чтобы задаваться вопросами о необъяснимой логике моей галлюцинации.

– Несколько коробок, которые я не разрешила папе сдать на склад. – Я тру глаза. – Ноты, блокноты, что-то еще… Почему ты спрашиваешь?

И тут он проходит мимо меня – по телу опять дрожь – к двери спальни.

– Отведи меня к ним, – говорит он, и я слышу волнение в его голосе. – Я собираюсь доказать тебе, что я настоящий.

– Они там. – Я иду к стенному шкафу. Картонные коробки спрятаны в глубине, под моими туфлями и старыми шарфами, потому что отец перевез все мои вещи из старого дома, но я их еще не разбирала. Вытащив коробки из шкафа, я стою рядом, глядя на них.

– Открой, – просит Штерн.

Я медленно отдираю клейкую ленту, откидываю клапаны. Теперь, когда коробки открыты, видны стопки бумаг. И сдержать слезы уже нет никакой возможности: это музыка моей мамы. В смущении я отворачиваюсь от Штерна.

– Ну, – наконец спрашиваю я, – это ты хотел увидеть? Ноты?

– Нет. Должна быть черная деревянная шкатулка с белыми нотами на боковинах.

– Я никогда не видела у мамы такой шкатулки.

Я лезу в первую картонную коробку, медленно, осторожно ощупываю нотные листы с обтрепанными краями, словно боясь, что они рассыплются в пыль от моих прикосновений: как теперь рассыпается она в моих кошмарах.

– Посмотри в другой коробке. Здесь шкатулки нет. В той, – указывает он. – Давай.

Я уже не борюсь с его голосом. Отодвигаю первую коробку и берусь за следующую. Наверху несколько старых альбомов с фотографиями, а под ними маленькая черная шкатулка. С белыми нотами на боковых сторонах. По моим рукам ползет холодок. Я никогда не видела этой шкатулки. Уверена в этом. Так как я могла ее выдумать?

Штерн опускается на колени рядом со мной, и я дрожу, когда он приближается еще на несколько дюймов.

– Она. – В голосе слышится радостная удовлетворенность. – Открой ее. Там тонкий слой чего-то, а под ним «Сливочные карамельки Гетса». Она всегда давала их мне после урока. Знала, что они мои любимые. И однажды сказала, что прячет их здесь, чтобы ни ты, ни твой папа до них не добрались.

Чувствуя, будто моя рука принадлежит не мне, я поднимаю крышку шкатулки, чтобы найти тонкую деревянную пластинку, как и предупреждал Штерн. Медленно убираю ее и вижу «Сливочные карамельки Гетса», уложенные в два слоя. Я смотрю на Штерна.

– Господи… – Чувствую, как убыстряется пульс, а чувство облегчения наполняет меня одновременно с ужасом. «Он настоящий. Иначе быть не может».

Он кивает.

– Да.

Вопросы проносятся в мозгу, слетают с губ.

– Ты помнишь, что случилось? Как тебя убили? – Слова душат меня. Штерн. Мой Штерн – здесь. Настоящий, но и ненастоящий. По-преж-нему не вернувшийся, по-прежнему не мой.

Штерн трет лоб, на лице тревога.

– Нет.

– Тогда откуда такая уверенность, что моя мама невиновна? Как ты помнишь, где она прятала карамельки, но не можешь вспомнить, что случилось ночью, когда тебя убили?

Штерн поджимает губы.

– Та ночь была… темной. Почти все мои воспоминания темные. Но я просто… знаю. Я все еще могу, как это сказать, кое-что чувствовать. Я чувствую тебя. И я чувствую, что с моей смертью что-то не так. Вероятно, поэтому я здесь, понимаешь? Незаконченное дело. Воспоминания отрывочные… я не знаю, откуда они берутся. Я не знаю, почему я что-то помню, а что-то – нет. Сейчас многое не имеет смысла, но я думаю, это часть… умирания. Возвращения туда, где тебя быть не должно. Большая часть воспоминаний недостижима. Ускользает от меня.

Он поднимает на меня глаза, и на мгновение наши взгляды встречаются.

Я глубоко вдыхаю. «Что ж, я ему подыграю. Чтобы посмотреть, куда это ведет».

– Ладно… давай начнем от печки. Что ты помнишь?

Дверь открывается одновременно со ртом Штерна.

Папа.

Я мгновенно поворачиваюсь к моему лучшему другу, к моему возлюбленному, к моему Штерну, но он ушел. Исчез. Не знаю, почему я так поражена: он же призрак. Настоящий призрак, со всеми присущими призракам возможностями.

И я не знаю, почему в душе такая пустота.

– Господи, – говорит папа, шумно втягивая воздух через нос. – Я так переволновался. Ты могла умереть, тебя могли похитить. – Он поднимает руку к лицу, закрывает глаза, никак не может успокоить дыхание. – Я же просил тебя подождать. Что случилось? Ты забыла сказать мне, что у тебя более важные дела? – Капельки пота блестят на лбу под тронутыми сединой волосами. Он достает носовой платок из кармана пиджака, в котором всегда его носит. Из-за этого мама называла его старомодным.

Я воинственно смотрю на него, пусть даже он прав: я совершенно о нем забыла, удрала, когда появился Штерн.

– Ты не оставил мне ключ от кабинета, поэтому я оставила тебе папку с файлами. – К счастью, лгать я умею. – Извини, но я не могла болтаться там, пока вы с Хитер не закончите переговоры с девятьсот семьдесят третьей по счету фирмой, организующей свадьбы.

– Я отменил встречу с мистером Поумроем. Сказал ему, что должен убедиться, а не лежишь ли ты сейчас в какой-нибудь канаве Либерти-Сити. На эту встречу он приехал из Ки-Уэста, а я отправил его назад в «час пик». – Он вздыхает, теребит в руках старомодный носовой платок. – Нельзя так поступать, Лив. Я пытаюсь наладить бизнес. Твоя безответственность может стоить мне клиента.

– Ты мог бы и не отменять встречу. – Я не отрываю глаз от ковра, пытаясь отогнать чувство вины. – Я не виновата в том, что ты чего-то испугался. Я не беззащитная двухлетка, знаешь ли. Так что перестань волноваться. Сосредоточься на своих клиентах и на своей краснеющей невесте… Я в порядке. Всё у меня отлично!

– Я знаю, что ты не в порядке, – ровным голосом говорит он. – Слушания приближаются, и я знаю, что ты чертовски испугана, так же, как и я. Так что не вешай мне лапшу на уши, Оливия. Тебе шестнадцать, и пусть ты думаешь, что этого достаточно, чтобы считать себя старой и мудрой, ты все равно моя дочка, – говорит он. Убирает носовой платок в карман, его взгляд смягчается. – Для меня ты всегда важнее любого клиента. Ты это знаешь, правда?