Матрос Казаркин - Андрей Скалон

- Какой же гад, дурак! - бормотал Казаркин, сидя в каюте на своей койке.

- Да ну его, он на политике чеканутый. Он тут переживал за тебя: вот, мол, Казаркин неустойчивый, малосознательный, натворит там чего-нибудь, в Америке, такое...

- Нет, он не чеканутый. Он себе представляет, что Америка - это рай какой-то и все туда побегут, как только он пальцем грозить перестанет. У него, наверное, такие соображения в голове, что нам с тобой и не приснится. Собака он, вот что я тебе скажу, Федя!

- Это точно, он меня все мытарил: "Сядешь, Гулимов, в тюрягу за Казаркина!" Я Кэпу пожаловался - мешает работать и жить не дает, потом к Стармеху - так, мол, и так, к тебе, как к коммунисту, оградите от преследования со стороны Старпома. Они ему воткнули чоп на партий-ном собрании. Боцман от него отошел, и получилось их трое, а он один. Они ему по партийной линии что-то постановили, но не говорят. А то пропал совсем. Эх, Серега, как подумаю, что ты отдаешь концы, так и самому хоть ложись и помирай. Ведь я же виноват, ты же подошел под ваер да наклонился, я же видел! И сам не понимаю, как стопор отдал, и уже сообразил и слышу - хрясь!

- Не казнись, Федя, это же чистая случайность. Я хлеборезку разинул, а ее разевать нельзя! Не по болоту ходим - по морю.

- Не-е, я как вспомню - хрясь! - так и сердце переворачивается.

- Ты как-то посмурнел малость. Гляди, желтый.

- Посмурнеешь.

- Нинка-то как там, письма были?

- Вроде нормально. Ясли дали маленькому, так опять же старшую надо в садик, а мест пока нету.

- Это устроится, я тебе говорю.

- Устроится.

Казаркин улегся и замолчал.

- Ну, Серега, слава богу, теперь я хоть посплю, а то все бессонница была.

Казаркин промолчал.

- Ты чего там, Серега?

- Да так.

- Чего?

- Я вот, если бы концы отдал, думаю. Так ведь у меня ж детей нету, понял?

- А я тебе что говорю все время. Одно по одному, одно по одному!

- Знаешь, Федя, все-таки я на Машку думаю, что хорошая баба. Зря я с ней несерьезно так.

- Придем, там видно будет.

- Я ей ничего не скажу. Спрашивать не буду, что и как до меня было. И без меня. Это я сам виноват, надо было серьезно сказать: так, мол, и так, вроде того что поженимся, и веди себя как баба то есть. А так, может, и пустила кого под бок...

- Это ничего.

- Она вообще-то, Федь, она меня любит вроде. Честное слово, не вру, сама говорила.

- А чего удивительного? Что ты, хуже других? Ты вон посмотри - мужики есть, даже совсем какой-нибудь пьяница, и то его какая-нибудь баба любит.

- Это правильно.- Казаркин надолго замолчал, а потом снова позвал вниз: - Федя?

- А? Чего?

- Это я тебе истинную правду сказал. Она даже ревела как-то, ждать предлагала из рейса. Ты спишь?

- Да нет, не сплю.

- Покачивает, сильнее стало. Шурует шторм.

- Не по болоту ходим - по морю.

- Это верно. А вот как я буду с травмой-то? Просто не знаю, если море запретят.

- Не запретят. Кости окрепнут, и все будет в порядке. У тебя сейчас-то не болит?

- На радостях нет вроде. Я ведь привык уже, чистый уже мореход, мне теперь сварщиком или на завод - невмоготу. Привык - молотить так уж молотить. Деньги кучей - гуляй. Федь?

- А?

- Ты спишь?

- Нет.

- Я говорю, к морю-то привык. Там лежу в госпитале - как на море шторм, сразу чувствую и думаю: как наши там сейчас? Как план идет, из-за меня ведь сколько простою было. Думаю себе, как там Федя рыбу тралит,Казаркин усмехнулся.

- Я тоже все тебя представлял. Мне все казалось: вот сейчас я на небушко смотрю, а ты где-то там концы отдаешь. Знаешь, думал, как быть, если помрешь-то, все-таки надо оттуда забрать и на родной земле похоронить. Правильно - нет?

- Это обязательно,- сказал Казаркин счастливым голосом,- или в море, или на одной только родной земле. Иначе нельзя. Ну и разговор у нас говорится. А?

- Ну, ничё, обошлось,- сказал Гулимов, засыпая.

- Федя! Спит,- сказал Казаркин сам себе тихонько и погасил ночник.

Казаркин старался поскорее надумать надолго вперед, чтобы, пришедши во Владивосток, сразу делать все по плану, как полагается. Он думал о себе грустные думы и прикидывал, что он будет делать, если ему действительно запретят море, и, когда хорошенько подумал, нашел, что и даже в этом распоследнем случае все равно можно будет найти выход, это даже не самое плохое, все время с женой, на берегу, это тоже не у всех такое благополучие есть. Он подумал еще, что он никудышный мужик, не увез ее тогда в дом отдыха, в Сандагоу, куда ему предлагали путевки, не поехал с ней куда-нибудь на запад, как ездят все уважающие себя и своих женщин мариманы, что он, конечно, последний крохобор, что не сумел красиво потратить деньги на женщину, не купил ей что-нибудь дорогое, чтобы на всю жизнь. И оттого, что его грызла совесть, Казаркину станови-лось все лучше и лучше; все-таки обошлось на первый раз, когда его клюнул жареный петух и предупредил: смотри живи путем, не шарься по земле без дела, ведь не выживи и - все, помер бы, не оставив после себя ничего серьезного, ни дома, ни жены, ни детей, а так просто, царапину, что ли... Это была плохая мысль, насчет смерти, и Казаркин старался ее от себя отогнать и стал приду-мывать будущий свой приход во Владивосток, стал себе это представлять в надежде уснуть и продолжать видеть это во сне. Но или усиливавшийся шторм был тому виной, или больная еще голова, но только виделось ему все очень необычным.

Порт Диамид представлялся ему пустым, даже на горе над портом магазин был пустой, издале-ка это было видно. И такси не было на "Колесе". У причалов стояли пустые суда, и СРТ 91-91 был тоже пустой, на нем Серега видел только себя, на форпике, под колоколом, а на берегу видел одинокую фигурку в светлом платье, с чем-то важным в руках, то ли с шампанским, то ли с цвета-ми, а может, с ребеночком... До берега было очень далеко, но Серега видел, что это Маша, и он сказал, и голос у него был сильный, как гудок у "Кооперации", сказал нежно, на весь Золотой Рог:

- Здравствуй, Маша!

- Здравствуй, Сережа! - послышалось ему в ответ, голос у Маши был красивый, как у Эдиты Пьехи, и Казаркин заснул, улыбаясь, чувствуя, усиление шторма в океанском заливе Аляска.