Безлюбый - Юрий Нагибин

— При чем тут Лев Толстой?

— При том, что злая молва не обошла даже великого писателя… Вы простите, что я так долго говорю, но кто же защитит честное имя Кирилла Михайловича, если не я? И вы должны знать, что убили безукоризненного человека. На вашем подвиге нет никакого пятна. Вы ведь считаете это подвигом?

— Я считал это долгом, — угрюмо отозвался Старков.

— Ну, если долг, значит, подвиг. Каждый для своих поступков находит красивые слова, а для чужих — дурные. Не сердитесь, я так — болтаю. Если человек ставит жизнь на карту ради своих убеждений, он имеет право на самоуважение.

— Зачем вы все это говорите? — В голосе Старкова вместо обычной агрессии прозвучала чуть ли не тоска.

— О чем вы? — не поняла Мария Александровна.

Он резко поднялся и сел на кровати.

— Хотите внушить мне, что ваш муж замечательный человек? — Приговор усталой тоски сменился грубым напором. — Чтобы я пустил слезу? И чтобы в ваших проклятых салонах восторгались: «Ах, Мари — святая! Она простила этого изверга, он раскаялся. Они вместе оплакивали несчастного Кирилла. — Хамовато, но талантливо Старков пародировал светскую интонацию. — Боже, как трогательно! Он взошел на эшафот, примирившись с небом. Шармант!»

— Нет!.. Нет!.. — вскричала Мария Александровна, услышавшая из всех злых, издевательских слов лишь одно: «эшафот». — Приговор отменят! Не могут не отменить, Кирилла не вернуть. Зачем губить другую жизнь, такую молодую! Я слышать этого не хочу! — Она зажала уши.

— Все-таки выслушайте напоследок, — почти брезгливо продолжал Старков. — Меня не поймаешь на жалость, на слезы, на клятвы, что я убил ангела во плоти. Вы зря потратили время и силы, апельсиновый сок и самонабивные папиросы вашего мужа. Вам не унизить моего поступка. Я им горжусь. Ничего иного вы от меня не услышите.

Она долго молчала, лицо ее осунулось, постарело, погасли глаза. Потом она проговорила — с усилием, спотыкаясь:

— Да ведь я не о том… Гордитесь на здоровье. Я хочу лишь одного, чтобы вы его простили.

— Мне его прощать? — Старков ухмыльнулся. — Скорее уж наоборот.

— Но он уже там… Он, конечно, простил. Зачем жить с ненавистью в душе?

— Жить?.. Это недолго продлится. А теперь уходите. Мы все сказали друг другу. Ваш номер не прошел.

Он поднялся и постучал в дверь кулаком. Она немедленно отворилась.

— Забери-ка даму, — сказал он тюремщику…

…Старков спит. Тяжело, неспокойно, вертится, стонет, комкает подушку, сбивает тощее одеяло. Ему снится что-то несуразное, не бывшее с ним.

Восточный базар. Смешение ярких красок, голосов, смехов, воплей, угроз. Покачивают мерно птичьими головами на тонких шеях верблюды, прядут ушами ослики; жалобно и нагло звучат голоса торговцев, зазывающих покупателей. И чего тут только нет! Лопаются от спелости плоды: персики, груши, гранаты, хурма; сверкают золотые и бронзовые изделия: украшения, щиты, вазы, лари, оружие, громадные керамические амфоры соседствуют с посудой, пиалами, тарелками, всевозможными безделушками; впитывает солнечный свет тугой ворс ковров.

Яростно торгуются из-за сочных дынь маленький горбатый продавец и солидный тучный покупатель…

Поймали воришку, награждают тумаками, куда-то тащат, он вырывается…

Поссорились две хозяйки из-за бараньих почек, бранятся, брызжут слюной…

Бродячий фокусник, расстелив на земле коврик, показывает фокусы: заставляет стоять веревку торчмя, заглатывает огонь от смоляного факела, выпускает изо рта горлинок, тут же уносящихся в небо…

Мальчики играют в «косточки» — сшибают плоским камнем установленные в ряд мосолки…

Насурьмленная девица завлекает в свои сети кавалера — продавца липких сладостей…

По базару пробирается Старков — голый, в набедренной повязке, что нисколько не смущает ни его самого, ни окружающих. Он кого-то ищет, сверля толпу воспаленными глазами.

Впереди промелькнула женская фигура, лицо закрыто до глаз. Она оглянулась, столкнулась взглядом со Старковым и юркнула в гущу толпы.

Старков яростно расталкивает прохожих, которые словно сговорились не пускать его к женщине, отшвыривает крутящихся под ногами мальчишек, отталкивает морды ишаков и мулов. Но он вязнет в этом липком, как пастила, человечьем месиве.

Преследуя женщину, он наткнулся на ярко выряженного и звенящего бубенчиками, чтобы видели и слышали издалека, продавца воды и опрокинул его на землю. Жалко звякнули бубенчики, пролилась вода.

На Старкова накинулись с руганью и кулаками. Не обращая внимания на тумаки и подзатыльники, он ломит вперед.

Вот женщина опять мелькнула — сбоку, за керамическим рядом. Старков рванулся туда, обрушив горку горшков. Хозяин лавки погнался за ним с палкой. Женщина исчезла. Старков остановился, принимая на широкую спину град ударов и не чувствуя их.

Он снова увидел женщину, перемахнул через арык, через повозку, упал, вскочил, кого-то отшвырнул и настиг беглянку. Повалил на ковровую дорожку и стал лихорадочно срывать с нее одежду.

Кругом толпились люди, но почему-то не обращали внимания на бесчинствующую посреди базара пару.

— Ну же!.. Ну!.. — выталкивал из горла Старков, пытаясь обнажить женщину.

— Так уж сразу? — глухо, из-под платка отозвалась женщина. — Какой жадный!..

— Ну, что же ты? — мучается с ее завязками Старков.

— Накинулся, как любовник!.. А где же ты раньше был?

— Разве не знаешь? — Старков путается в тесемках, крючках, складках ткани, откуда-то вывернувшейся поле халата.

— Постой! Задушил совсем! — Женщина сдернула платок, закрывавший ей нижнюю половину лица.

На Старкова глядит ардатовская деваха, некогда открывшая ему «жгучие тайны».

— Это не ты! — вскричал Старков, отпрянув.

— А кто же еще?.. Нешто забыл?..

Но Старков уже не слышал, он опять мчался сквозь толпу и вскоре увидел ту, которую искал.

На этот раз он был счастливее — быстро настиг ее и повалил прямо на пыльную землю. И снова его неумелые руки запутались в ее легких одеждах.

— Постой!.. Задушил совсем!.. — произнесла ардатовская деваха и сбросила с лица платок.

— А чтоб тебя!.. — заорал Старков и забарабанил кулаками… по спинке тюремной койки и стене.

Отворилась дверь.

— Ты что — сказился? — непрокашлянным, сонным голосом спросил тюремщик. — Али трухаешь?.. Дело сладкое, только давай потише.

— А пошел ты!.. — глухо отозвался Старков…

…Утро. Старков лежит на койке. Он давно проснулся, но не встает. Минувшая ночь с ее странными снами далась ему нелегко — он бледен, осунулся, под глазами круги. Потянулся за папиросами. Закурил, но после двух затяжек загасил папиросу. Появился тюремщик с завтраком.

— Унеси, — поморщился Старков. — С души воротит от ваших помоев.

— Ишь какой балованный!.. А сок будешь?

— Пей сам. За мое здоровье.

Тюремщик вышел. Старков потрогал щетину на щеках — колется.

Сделал нехотя укороченную утреннюю зарядку. Так же через силу окатился холодной водой, растерся полотенцем. Он все делал вяло, рассеянно, занятый какой-то мыслью.

Потом он обнаружил на полу шерстяные комочки из вязанья Марии Александровны. Подобрал их и стал скатывать в жгутики.

Все это дать фрагментарно, монтажно.

За этим занятием и застала его влетевшая, именно влетевшая, а не вошедшая, Мария Александровна в светлом весеннем туалете, со свертками и букетом мимоз.

— Христос воскресе! — сказала она с порога и подошла к Старкову похристосоваться.

Он был как в параличе: не ждал и забыл, что Пасха.

Она сложила свертки на табурет и, взяв голову Старкова в свои руки, поцеловала. Было маленькое замешательство: она ждала ответного поцелуя, наконец он сообразил и клюнул ее в щеку.

— Не сердитесь на меня за вчерашнее, — говорила Мария Александровна, вынимая из сумки пасху, кулич, крашеные яйца и размещая на табурете. — В такой день не надо сердиться. Самый светлый день в году. Это освященные пасха и кулич. Я отстояла службу в церкви Всех Скорбящих Радость. Какая дивная служба!.. Я опять что-то не то говорю?

— Моя мать тоже святила кулич и пасху, — пробормотал Старков.

— Вот славно! — Она положила немного пасхи на тарелку. — Говорят, из материнских рук кусок слаще, но попробуйте моей пасочки и кулича. У каждой хозяйки свои секреты.

Старков послушно взял на ложку немного пасхи, отломил кусочек кулича.

— Вкусно.

— Вот и славно! Я пораньше пришла, потому что на богомолье собралась. — Она как бы извинилась улыбкой за то, что опять коснулась ненавистной для Старкова темы.

— Я думал, на богомолье только старухи ходят.

— Это комплимент? — засмеялась Мария Александровна. — На богомолье — слишком пышно сказано. Я иду в свой монастырь, помните, я вам говорила?.. Это недалеко, верст шестьдесят. В глухом еловом бору. Там такая тишина, такой запах, такая благодать! И такая мудрая, добрая мать-настоятельница!