Дамы плаща и кинжала (новеллы) - Елена Арсеньева

Ежели совсем как на духу, ему жаль было не только своих усилий. Ну, тюкнул бы он деспота, тут же набежала бы охрана, и прикололи бы его, убийцу государя императора, штыками. Или пристрелили бы, а то и забили бы пудовыми кулачищами (богатыри в Финляндский лейб-гвардейский полк подбирались отменные!). А смерть — она ведь только на миру красна, одному-то страшновато помирать!

В прошлый раз он отоврался от разозленной Перовской очень лихо: смерть-де одного императора — это малость, ведь наследник живой останется, отрастет у правящей гидры новая голова. Общаясь с людьми образованными, вроде той же Перовской, или ее теперешнего любовника Андрея Желябова, или угрюмого Кибальчича и забияки Гриневицкого, Халтурин и сам пообтесался, набрался всяких таких словечек, которые мог очень к месту ввернуть в разговор: вот хотя бы про ту же самую гидру и про многострадальный и многотерпеливый русский народ, и про эту, как ее… ага, про необходимую жертвенность лучших представителей России! А вот при взрыве, говорил он тогда, все царское семейство разорвет на кусочки. Так что, мол, тут не в трусости дело, а в расчете.

Ему поверили. Но сегодня, сегодня, когда весь расчет прахом пошел, когда ни с единой головы этой чертовой гидры не упало и волоса, только лейб-гвардейцев на куски поразорвало…

Халтурин пожал широкими плечами. Ну, коли жертвенность, так ведь куда от нее денешься? Опять же, финляндцы были верными столпами самодержавного режима, так что туда им и дорога, сердешным!

Он малость забылся в мыслях — и даже вздрогнул, увидев прямо перед собой напряженное личико Перовской. Когда это она успела чуть ли не вплотную к нему подобраться?! Аж на цыпочки привстала, чтобы казаться выше!

«Чего она сейчас будет требовать от меня? — напряженно думал Халтурин. — Стреляться прямо при ней? Принять яд? Повеситься? Вены перерезать? С нее станется!»

Да, эта женщина не знала жалости ни к кому, в том числе и к себе. В прошлом году народовольцы попытались взорвать царский поезд, следовавший из Крыма в столицу. Возле города Александровска и в пригороде Москвы сделали подкопы к железнодорожной насыпи, куда заложили мины.

Работа под Москвой была адская: задыхаясь от удушья, в ледяной воде, которая подтекала со всех сторон, террористы несколько месяцев рыли и рыли сутки напролет.

— Невозможно, товарищи, — бормотали, задыхаясь, мужчины, выползая из подкопа, заморенные, с зеленоватыми лицами. — Совсем как в могиле. Свеча гаснет. Какие-то миазмы идут из земли. Воздух отравлен, невозможно дышать…

Недоставало сил проработать и по пять минут. На восемнадцатой сажени подкопа дело застопорилось на сутки. Между тем времени оставалось в обрез.

— Эх, вы, мужчины! — с презрением сказала тогда Перовская. — Прозываетесь сильным полом!

Не смущаясь, она расстегнула пуговки, скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, взяла свечу и, встав на четвереньки, быстро поползла вниз по галерее, волоча за собой железный лист с привязанной к нему веревкой. Неудачливые землекопы Гартман, Михайлов и Исаев подошли к отверстию и угрюмо смотрели вслед. Холодом, мраком, смрадом и тишиной могилы тянуло из отверстия подкопа.

Прошло какое-то время. Веревка задвигалась, что значило: пора вытягивать нагруженный железный лист.

Лист за листом вытягивались с землей, пустые втягивались обратно в подкоп. Мужчины только переглядывались, осознавая: Перовская работает третий час без отдыха!

Наконец из подкопа показались облепленные глиной черные чулки, белые, вымазанные землей ноги, и вот Перовская выползла из подкопа — в насквозь промокшей рубашке, с растрепанными, покрытыми глиной волосами. Ее лицо было красно, глаза мутны. Казалось, сейчас ее хватит удар.

— Мы на девятнадцатой сажени, — восторженно сказала она, задыхаясь. — Завтра кончим! Вот товарищи, как надо работать![13]

Халтурин был убежден, что там, в подкопе, дьявол помогал Софье Перовской. Между прочим, мужчины поручили именно ей воспламенить выстрелом из револьвера бутылку с нитроглицерином, чтобы взорвать всё и всех, в случае если бы полиция явилась их арестовывать. У любого из них, хотя они были прирожденными убийцами, могла бы дрогнуть рука при мысли, что он сейчас умрет. У нее не дрогнет, это все знали!

Халтурин невольно взялся руками за горло, как бы опасаясь, что она, эта маленькая женщина, сейчас вцепится в него и перервет зубами. И никто не заступится, ни Михайлов, ни Кибальчич! Молчит даже Желябов, глава организации, теперешний любовник этой фурии, этой ведьмы. Бр-р, как он только может… Впрочем, раньше и Халтурин очень даже мог. Ведь именно после тех трех часов, проведенных в подкопе, она так изменилась, так подурнела, а раньше была ничего, вполне приглядная.

— Халтурин, вы уничтожили плоды нашего многомесячного труда, — хрипло проговорила Перовская. — Мы вправе требовать от вас, чтобы вы здесь же, сейчас, при нас…

— Отстаньте от Халтурина, Софья Львовна, — послышался вдруг надменный молодой голос.

Перовская резко обернулась и уставилась на стройного молодого человека среднего роста в поношенной студенческой тужурке. У него были темно-русые волосы, едва пробившаяся, совсем еще юношеская бородка и очень красивые глаза редкостного янтарного оттенка.

— Что вы сказали, Котик? — проговорила Перовская совсем другим, мягким голосом, принадлежащим уже не фурии, а женщине.

Как ни был Халтурин напряжен, он едва сдержал нервическую усмешку. Настоящая фамилия сего надменного двадцатичетырехлетнего красавчика была Гриневицкий. Игнатий Гриневицкий имел две подпольные клички — Ельников и Котик. Последнее — старое, еще гимназическое, со времен учебы в Белостоке прозвище дано ему было, наверное, потому, что в минуты гнева его глаза становились по-кошачьи желтыми. Однако если мужчины звали его чаще Ельниковым, то Перовская — только Котиком, причем в голосе ее моментально начинали играть мягкие нотки… нежные, можно было бы сказать, когда бы эта зловещая особа была способна на нежность.

А впрочем, почему нет? Втихомолку поговаривали, будто Софья Львовна к Ельникову-Котику-Гриневицкому неравнодушна. Будто, лишь только появился он два года назад в организации, как она, по своему обыкновению, пошла на него в атаку и попыталась заманить в свою постель. Однако не тут-то было! В отличие от прочих мужчин, в которых Софья возбуждала какое-то патологически-покорное вожделение и которых делала своими рабами (они ненавидели себя за это, ненавидели и боялись ее, но противиться животной похоти, которую она в них вызывала, совершенно не могли!), Котик остался совершенно спокоен. Глядя на нее сверху вниз — маленькая, тщедушная Перовская едва достигала до его плеча, — Котик холодно пояснил, что считает беспорядочные половые сношения (он так и выразился!) напрасной тратой энергии, которую с большей пользой мог бы вложить в настоящее дело. Кроме того, он связан словом с некой девицей, считает ее своей нареченной невестой, а потому обязан хранить ей верность.