Живущие в ночи - Питер Абрахамс

— Да, мистер Найду, — сказала Кисси.

— Ну, Кисси, ты устала. Иди отдыхай.

— Вы здесь будете ночевать, мистер Найду?

«Даже она, — угадал Найду, — обеспокоена тем, что этот человек произвел на Ди такое впечатление».

— Нет, Кисси, сегодня я не могу остаться. Слишком много дел.

Кисси подняла глаза, словно сквозь стены и потолок можно было увидеть, что происходит наверху, и направилась к двери.

— Покойной ночи, мистер Найду.

— Покойной ночи, Кисси.

— Покойной ночи, мистер Дики.

— Покойной ночи, Кисси. Не волнуйся, я буду здесь.

Дики подождал, когда за Кисси закроется дверь, потом заговорил:

— Я могу взять одеяло и лечь наверху, у лестницы.

Найду устало улыбнулся и покачал головой.

— Ты можешь, но не сделаешь этого. Ты проводишь меня, проверишь, хорошо ли заперты окна и двери, потом выйдешь через черный ход и запрешь дверь снаружи. Скажи караульному, где будешь спать, и можешь ложиться.

— Но…

— Что «но»? Ты видел этого человека, разговаривал с ним. Неужели ты думаешь, что среди ночи он вдруг вздумает убить мисс Ди?

— Нет, Сэмми… Но…

— Боишься, он ее изнасилует?

Дики Наяккар взирал на Сэмми с мольбой. Сэмми догадывался, что он имеет в виду, но об этом не скажешь вслух. Он мысленно обращался к Сэмми: «Ты же знаешь, Сэмми, о чем я думаю. Он африканец, а она индианка. Она сестра доктора, и мы должны ее оберегать».

Найду подумал: «Вот мы и дошли до того, что стесняемся открыто высказывать свои мысли». Вслух же он сказал:

— Может произойти лишь то, чего пожелает мисс Ди.

Дики Наяккар отвернулся, и Сэмми Найду догадался, что он не решается довести свою мысль до логического конца. Найду был удивлен, что Дики Наяккар не спешит ухватиться за то утешительное обстоятельство, что право выбора принадлежит мисс Ди, — как он, вероятно, ухватился бы год назад. Право выбора принадлежало ей, но это не означало, что опасения Дики были беспочвенными. «Ты становишься взрослым», — подумал Найду.

Дики Наяккар попытался изобразить улыбку, но нижняя губа предательски задрожала.

Сэмми Найду испытывал необычайную нежность к Дики Наяккару. Молодые люди вроде Дики, живущие в этой стране, слишком быстро становятся взрослыми. Торопливо минуя пору юношества, они взрослеют раньше времени; тут и речи не может быть о постепенном и естественном возмужании; грубая сила, проявляющаяся во всем, разрушает в человеке многие ценные качества. «Скоро, — с горечью подумал Найду, — очень скоро этой стране и ее народу — черным, цветным, белым и всем другим, станет неведомо само понятие «сострадание»; эта тенденция ясно и отчетливо проявляется уже сейчас. Если только не…»

— Скажи, Дики, — спросил он, — была у тебя когда-нибудь черная девушка?

Робкая, стыдливая улыбка осветила лицо Дики.

— Была одна.

— Ну и как, отличается она от других девушек?

— О чем вы, Сэмми?

— Ну, если сравнить ее с другими девушками, с нашими, например?

— Не знаю, — неуверенно ответил Дики.

— Ясно, что все девушки разные. Я не это имею в виду. Я спрашиваю, та, черная девушка, показалась тебе не такой, как другие? Ну, говорят же, что китаянки совершенно особенные.

Наяккар улыбнулся.

— Сейчас я уже толком не помню. Но, по-моему, она была, как и все другие.

— А ты сам изменился после этого?

— Нет… Почему вы меня об этом спрашиваете, Сэмми?

— Просто так… Для меня, например, все женщины одинаковы. По-своему они, конечно, разные, как и все люди, но это совсем не зависит от цвета кожи или расы; я, разумеется, говорю о тех, кого знаю.

Теперь настал черед Дики спрашивать. Он считал себя вправе сделать это.

— А у вас, Сэмми, была когда-нибудь черная женщина? — спросил он, набравшись духу.

— И не одна. — Сэмми сонно улыбнулся. — И белые тоже и цветные. Но времена тогда были совсем другие, не то, что теперь. Такие, как я, могли учиться в университетах Йоханнесбурга и Кейптауна и даже в университетском колледже в Дурбане. Тогда люди различных рас общались более тесно и могли даже дружить между собой.

— Дружить с белыми? — усомнился Дики.

— Да, Дики, дружить с белыми.

— Здесь? В этой стране? — Дики на минуту задумался, — Вы хотите сказать, что тогда вообще не было цветного барьера?

— Цветной барьер существовал всегда, но в те времена белые стыдились этого и чувствовали себя виноватыми; поэтому им приходилось как-то объяснять я оправдывать существующее положение. А поскольку само правительство тоже чувствовало себя виноватым, оно делало вид, что не замечает тех белых, которые нарушали закон и братались с нами. Более того, в те времена можно было выступить против цветного барьера, как это сделал, например, Ян Хофмейр, и все же остаться министром в правительстве. Беда, Дики, в том, что мы дали укорениться цветному барьеру и привыкли к нему. А стоит людям к чему-нибудь привыкнуть, как им уже трудно разобраться, правильно это или неправильно. Избавиться от укоренившейся привычки труднее всего на свете.

— Вы устали, Сэмми, — пробормотал Дики Наяккар, догадавшись, что Найду овладело уныние.

— Да, — отозвался Найду. — Идем, выпусти меня. И помни, что я тебе сказал.

Он тяжело поднялся со стула, потом вытянулся, почти по-военному, и решительно направился к выходу. Прежде чем открыть наружную дверь, он окинул взором лестницу и верхнюю часть дома. Дом был погружен в темноту и молчание. Дики Наяккар подавил в себе соблазн еще раз попросить у Найду разрешения лечь возле комнаты Ди. Найду открыл калитку и так быстро захлопнул ее за собой, что Наяккар не успел даже пожелать ему спокойной ночи.

Выйдя на улицу, Найду подождал, пока Наяккар щелкнет ключом и задвинет два засова, и тогда торопливо зашагал но опустевшим улицам индийского квартала, примыкавшего к районам, где жили белые. Он заставил себя не думать о Ди и черном человеке по имени Нкоси. И принялся размышлять о природе предрассудков и о том, как порой бывает трудно их преодолеть. Надрывный вой собаки на одном из перекрестков заставил его остановиться. Он постоял минуту, затем наклонил голову и двинулся дальше. От усталости он не мог больше ни о чем думать, только ни на минуту не забывал о полицейских патрулях.

Глава третья

Доктор Нанкху вернулся из Йоханнесбурга перед рассветом, в тот час, когда у экватора, даже на уровне моря, в воздухе ощущается прохлада. Он гнал машину всю ночь, и теперь только свежий ветерок да необходимость быть все время начеку не давали ему заснуть.

Подъезжая к районам, где живут белые, он сбавил скорость до установленного предела. Чистые, широкие, ярко освещенные улицы были пусты. Но Нанкху был внимателен и вел машину осторожно, будто ехал по сложному лабиринту улиц, забитых машинами. И только когда чистые просторные улицы с особняками в глубине огромных, хорошо ухоженных садов остались позади и он выехал на ничейную землю — убогую полоску земли, зажатую между двумя районами, которые официально именовались Европейским кварталом и Индийским кварталом, где обитала небольшая горстка цветных, он снова набрал скорость. Когда-то большая часть этой земли, включая многие районы города, принадлежала индийцам. Затем в результате законов, принятых центральным и провинциальными правительствами, а также местными властями, индийцы лишились этих земель. Его собственная семья потеряла около тысячи акров, частично в этом, но преимущественно в прибрежном районе, там, где сейчас устроили модный курорт.

— Но это не главное, что нас волнует, — пробормотал он вслух, как бы беседуя с ветром.

Однообразные окраины Индийского квартала выглядели невзрачно. Заасфальтирована была лишь главная улица; остальные в сухое время года превращались в пыльную пустыню, а во время дождей — в грязные болота. Такими же однообразными, невзрачными и запущенными были здесь дома. Даже у людей среднего достатка. Разумеется, только снаружи. Те, кто поумней, нарочно не ремонтировали фасады своих домов, чтобы на них не позарились белые. Ведь им ничего на стоило объявить этот район европейским, и тогда бы началось изгнание индийцев. Таким образом, фальшивый фасад был лишь частным проявлением изощренного обмана, царившего в доме кривых зеркал и постепенно становившегося основой всего общества. Человек перестал быть просто человеком; ветер считался благоприятным или неблагоприятным в зависимости от того, с какой стороны и на кого он дул. Чистота воды не определялась больше степенью ее фильтрации, река могла считаться грязной только потому, что из нее брали воду кафры либо кули, жившие пятью, а то и десятью милями выше по течению. По той же причине она считалась бы грязной, если бы даже ушла под землю и вышла оттуда очищенной. Вот и здесь тоже, чтобы пользоваться благами жизни, надо было прибегать к обману.