Заря - Юрий Лаптев

Правда, вначале Иван Данилович относился благосклонно к становившемуся все более заметным ухаживанию Торопчина за его дочерью. И не раз говаривал жене:

— Ты Ивана послаще потчуй. Гляди, зятем будет.

На что Прасковья Ивановна отвечала:

— Ну что ж, такой зять и по хорошему времени ко двору.

Но после того как Иван Григорьевич дважды справедливо, вежливо, но хлестко раскритиковал Шаталова на партийных собраниях, а потом и заменил его в должности секретаря партийной организации, — отношения испортились.

Перестал Иван Данилович советовать жене «послаще потчевать» Ивана и дочери своей запретил ходить в дом Торопчина.

— Ни к чему это. Понимать должен, чья ты дочь. Меня не такие люди, как Ванька Торопчин, уважают. Так и скажи ему. Поняла?

Клавдия поняла, но Торопчину разговор с отцом не пересказала. Впрочем, Иван Григорьевич и без объяснений догадался, почему все труднее и труднее становилось ему встречаться с Клавдией.

Но разве нужны частые встречи, когда впервые по-настоящему зарождается чувство? Разве нужен длинный разговор для того, чтобы высказать то, что и без слов ясно? И, наконец, разве может девушка перестать любить парня хотя бы и по приказу отца, которого с детских лет боялась и слушалась?

Другое дело, что очень трудной становится для девушки жизнь и мачехой кажется иногда ей судьба.

— Брось, Клаша, стоит ли плакать! — сказал Иван Григорьевич и тут же расстроенно возразил сам себе: «Правда, я и сам при таком положении прослезиться могу. Эх, незадачливые мы с тобой какие-то!»

Торопчин и Клавдия стояли в самом конце коровника, где была свалена солома для подстилки, сушились на жердочках пахучие лечебные травы и никогда не рассеивался теплый, парной полумрак.

Клавдия подняла на Ивана Григорьевича заплаканные, по-девичьи бездумные глаза. Сказала строго, осуждающе:

— Сам виноват. Ну почему ты всегда отца обижаешь? Знаешь ведь, какой он.

— Пусть и он знает, какой я! — уже решительнее ответил девушке Торопчин. — А обидится на меня не он один. Не понимают еще многие люди, кому я добра желаю.

— Кому-нибудь, да только не мне.

— Ну вот ведь какая ты, Клаша, — Торопчин приблизился к девушке, осторожно обнял ее за плечи. Хотел привлечь, но Клавдия отстранилась.

— Не балуйся, Иван Григорьевич. Хочешь по-хорошему — поговори с папашей еще. Уступи в чем. Ведь он постарше.

— Уступи? — Торопчин недовольно шевельнул густыми бровями. — Ну, нет. Верно, у папаши твоего характер чугунный, но и я не из осины вытесан. Ему, черту, только палец дай…

— Не выражайся! — Клавдия горделивым движением вскинула голову, и сразу лицо ее чем-то напомнило лицо Ивана Даниловича. — Коли отец — черт, выходит, и дочь — чертовка. Вот тебе и весь сказ!

Выговорив залпом эту фразу, девушка повернулась и пошла вдоль стойл, решительно ступая стройными и крепкими, обутыми в грубые сапожки ногами, изгибая стан под тяжестью подойника.

Ушла и не обернулась.

— Так. Незавидное твое дело, Иван Григорьевич, — попытался пошутить сам над собой Торопчин. Но слова прозвучали совсем не шутливо. Грустно и искренне прозвучали слова.

Постоял еще немного и медленно побрел к выходу, провожаемый густыми, как бы сочувственными вздохами и просительным мычанием коров.

Вышел на улицу. Долго оглядывал сбегающую к реке улицу села, повеселевшую от весеннего солнца, украшенную легкими пушистыми дымками, тянущимися из труб.

Около его дома Торопчина окликнула немолодая, но статная и как-то по-особому уверенно-неторопливая в движениях и в разговоре женщина — звеньевая Коренкова.

— Поймала, наконец, — заговорила она, ласково оглядывая Ивана Григорьевича удивительно синими глазами, не постаревшими даже от паутинной сеточки морщинок. — Звал?

— Еще как! — у Торопчина лицо повеселело. — Приказал строго-настрого, чтобы нашли мне знаменитую бригадиршу Марью Николаевну.

Коренкова, довольная похвалой, рассмеялась.

— Может, и была знаменитая, да вся вышла. Ну, веди, коли так, домой. Мы ведь с тобой не суженые, чтобы у плетня разговаривать.

Они не спеша направились к дому.

— Хочу, Марья Николаевна, тебя под суд отдать, — сказал Торопчин уже в горнице, снимая дубленку и шапку.

Коренкова, не раздеваясь, присела на стул. Только шаль скинула на плечи.

— Под су-уд! — От удивления у женщины вскинулись брови. Она не сразу поняла, что Торопчин шутит.

— Ясно. Почему без боя сдала позиции?.. Бригаду свою оставила.

— Ах, ты вот про что! — Коренкова помолчала, перебирая пальцами бахрому шали.

Потом подняла голову и взглянула на Торопчина уже не так ласково. Даже вызывающе.

— Это уж вас, фронтовиков, спросить надо. Захотели, видно, женщин обратно до горшков обернуть. Только не выйдет. Я и на звене себя оправдаю почище, чем ваш Шаталов на бригаде. Он — медаль, а я — орден получу! Вот запиши мои слова для памяти. Уж очень к месту вышло постановление. Есть для чего колхозникам потрудиться.

— Безусловно. Только… дело ведь тут не в орденах и медалях. Надо, чтобы люди поняли самую суть.

— А то не понимают! Думается, по буковкам разобрали. Сам ведь ты и собрание проводил. Только одно плохо. Говорите-то вы иногда складно, а поступаете кое-как. Вот почему премии урожайным, звеньям за прошлый год не выдали?

— Видишь ли, товарищ Коренкова… — Торопчин под осуждающим взглядом женщины даже смутился.

— Засуху опять помянешь, — не дала ему та закончить. — А я так понимаю — особенно надо было отметить, раз человек и природу перехитрил своим старанием.

— Знаю, все знаю. — Торопчин на несколько секунд склонил голову, но сразу же опять повернулся к Коренковой. — Больше такого не будет. Всыпали уже кое-кому за подрыв. А сейчас установка иная: чтобы прямо с весны все на работу вышли. Все до одного. Об этом сейчас не только мы с тобой, а и в области, да и в Кремле люди беспокоятся! Все ЦК партии на тебя, Марью Николаевну Коренкову, надеется.

— Этим не шути, товарищ Торопчин, — строго и взволнованно сказала Коренкова. И невольно подняла взгляд на висящий над столом портрет. Еще раз повторила: — Не шути… У меня вот здесь и так кипит все, когда смотрю, что Данилыч сотворил с моей бригадой.

— Хорошо. Очень хорошо! — сказал Торопчин.

— Чего же тут хорошего? — Коренкова взглянула прямо в глаза Торопчину, и очень неласково. — Я за знамя три года с Брежневым боролась, а они его враз промотали. Работнички боговы!

— Хорошо! — вновь, почти весело повторил Торопчин и подвинулся ближе к Коренковой. — Правильно, что до сих пор бригаду своей считаешь. Думается мне… что будешь ты, Марья Николаевна, опять бригадиром.

— Та-ак, — И по голосу Коренковой, и по каким-то мелким ненужным движениям рук было видно, что женщина глубоко взволнована. — Прости, Иван Григорьевич, за грубое слово, но к его давно припасла. Не колхозом таким людям заправлять, а телят пасти!.. Да и то не на открытом месте, чтобы не разбежались от таких пастухов. Понял загадку?

Она встала, накинула на голову спущенную шаль и решительно направилась к двери.

— Подожди, Марья Николаевна! — крикнул, вскакивая вслед за Коренковой, Торопчин.

Женщина задержалась. Гнев сделал ее лицо строгим и красивым.

— Ждать мне, видно, нечего, товарищ секретарь, уж если руководители колхозные — партийные люди — в лицо мне плюнули! И платочка не дали утереться. Да я, может быть, десять лет берегла одну думку. Людям показать боялась, как перстень заветный. Мужу наедине не рассказывала.

Необычайное волнение Коренковой передалось и Торопчину.

— Успокойся, Марья Николаевна. Я ведь… ничего не знаю.

— Ладно, — Коренкова концом шали отерла глаза. Омытые слезами, они засинели еще ярче. Заговорила сдержаннее: — В партию нашу я хотела вступить, Иван Григорьевич. Поверишь — всю войну собиралась. Не шибко грамотная, а всю историю партии два раза прочла и в голове уложила.

— Ну, ну?

— Отказали мне. Не допустили меня в партию нашу!

— Как?! Кто? — Торопчин нахмурился. Нервно расправил под ремнем гимнастерку.

— Вот. Я и сама поначалу не поверила. А — так. Причина нашлась, конечно, серьезная. Теперь-то я и сама это вижу, а тогда… Муж у меня погиб на фронте, Павел Петрович. В сорок третьем году, четырнадцатого сентября. А похоронная пришла акурат под новый год. Я и потерялась. А тут еще свекровь приступила. Ну, панихиду по Павлу я возьми и отслужи… — Здесь-то церквей нет, так в Тамбов ездила. А людям не говорила. Кому, думаю, это нужно? Однако от людского глаза разве укроешься… Да что теперь старое ворошить!

Марья Николаевна порывисто отвернулась и взялась за скобу двери.

Торопчин долго стоял молча, взволнованный рассказом, глядя на захлопнувшуюся за Коренковой дверь. Крепко потер рукой лоб.