Бал Додо - Женевьева Дорманн

За эти считаные часы он пытался устроить свою жизнь — их жизнь; он осаждал ее, не давая ей покоя, переходя от нежных уговоров к злой иронии, он без конца провоцировал ее, чтобы вызвать ответную реакцию. Но до чего же она труслива! Этой несчастной, маленькой, хрупкой женщине хватило одного неудачного брака, чтобы отпугнуть ее от замужества на всю жизнь. В мрачных тонах он рисовал ее одинокое будущее: она будет жалеть, что по своей вине потеряла его, Лоика, но будет поздно. Он затронул самую болезненную тему для любой женщины — красоту, которая с годами увянет. Он тащил ее к зеркалу в комнате и, удерживая ее голову, стоял сзади и в ярком утреннем свете тыкал в едва заметное пятнышко над скулами и в крошечную морщинку возле рта, которая вскоре будет уже видна. «Тебе двадцать шесть лет, — говорил он ей, — скоро тебе будет тридцать, недолго до сорока, а там и пятьдесят. Это милое личико станет безобразным. Любовь моя, скоро ты станешь старухой. Кому ты будешь нужна, кроме меня?»

Шутить он тоже пробовал — этому он у нее научился, — и если ему удавалось ее насмешить, он снова обретал уверенность и вел тонкую умную игру, удивляя молодую женщину. Он становился почти изысканным.

Но Лора стойко защищалась изо всех сил, объясняя, какие между ними препятствия. Он богат, а у нее во Франции нет ничего, кроме профессии, зато ею она очень дорожит.

Профессия! Профессия! Лоик задыхался. Разве женщине, удостоенной его имени, нужна профессия? Разве не мог он, Лоик де Карноэ, создать своей жене более чем приятную жизнь без какой-то там работы? Он предлагал ей быть его королевой, а она твердит ему о своей профессии. И какой профессии? Социолог. Это слово выводило его из себя, как ничто другое. Оно надолго застряло в его памяти, как название ядовитого гриба.

Лора улыбалась. Глаза были грустными, но она улыбалась.

— Представь себе, — говорила она, — что я предложу тебе поехать со мной во Францию, бросить все — «Гермиону», семью, друзей, твое вечное лето, твою работу — и уехать со мной в Париж, где ты ничего не будешь делать, а только с утра и до вечера ждать, пока я вернусь…

— Я подумаю, — отвечал Лоик, — я на все готов ради тебя. Даже стать посмешищем. Я выглядел бы, как муж английской королевы, когда они приезжали сюда. Он следует за ней как тень и остается в тени, а она лицо официальное, вот и щебечет себе. А он на что похож? На дешевого телохранителя. Но если ты этого хочешь, я готов быть твоим телохранителем.

Прошло уже больше четырех дней, но она не сдавалась. При нем она позвонила и подтвердила заказ на место в самолете. Мысленно она была уже в пути, все меньше она восторгалась оттенками моря и все больше говорила о своей дочке — она заберет ее из Нормандии от своей матери, — рассказывала о красоте Парижа в сентябре. Она призналась, что после такого количества сияющего неба, теплого моря, зелени и оголенных тел она соскучилась по прохладе, по листопаду, по шерстяной одежде и по живому огню горящих поленьев.

Осталось всего два дня, и Лоик, сгорая от ревности, моментами начинал ее просто ненавидеть, ему казалось, что она врет и что-то утаивает, он стал подозревать, что во Франции у нее есть мужчина, которого она любит, он наверняка ее любовник, а может, даже и муж. С чего он взял, что Лора разведена? Она сказала то, что могло его устроить, а преспокойно проведенный месяц отпуска был ее тайным грешком. Он терзал себя, представляя, какой она будет счастливой в объятиях другого, того, кто придет встречать ее в аэропорт и будет в восторге от того, как прекрасно она выглядит. В бешенстве Лоик желал ей подцепить постыдную болезнь и облысеть. А еще лучше — умереть. Быть разорванной взрывом самолета и развеянной в пространстве, вот тогда никто не сможет к ней прикоснуться. Лора пыталась перевести разговор на другую тему, но Лоик упрямо возвращался к своим бредням, она отмалчивалась, и это молчание временами он объяснял себе совсем по-другому. Может, и не было никакого решения бросить его, просто она хотела, чтобы он в это поверил. Может быть, то, что он предложил, ей льстило и волновало ее куда сильнее, чем она это показывает. Может быть, она пребывала в нерешительности и ждала, что он проявит власть или даже силу и завоюет ее, может, втайне именно этого она и хочет. Женщин иногда так трудно понять. Разве в глубине души не все они дочки шерифа, мечтающие о ковбое, который твердой рукой оторвет их от земли, перекинет через седло и в стремительном галопе увезет, не обращая внимания на крики и на то, что они колотят по воздуху ручками и ножками, ведь все равно, как во всех вестернах, она обхватит его за шею, чтобы не свалиться с лошади, и все закончится милым воркованием. Лоик представлял, как он увозит Лору с кляпом во рту и как потом ночью она жует хлеб с колбасой в отдаленном домике, ключ от которого будет только у него. Этот ключ запал ему в голову. У него был такой ключ. Заржавевший ключ, им не пользовались уже много лет. Ключ от двери маленького домика, принадлежавшего его бабушке по материнской линии, между Баладиру и Пуан-Котоном на острове Родригес. Лоик помнил, что провел там несколько дней с родителями, когда был маленьким; он больше никогда туда не возвращался. Да, он увезет Лору в Балариду и никому в голову не придет искать ее на затерянном в Индийском океане[7] острове. Сколько самих маврикийцев сроду не были на Родригесе? Там, вдали от всего и от всех, у него будет время по-настоящему приручить ее, соблазнить, навсегда привязать к себе.

Все это так, но у него не оставалось времени.

Последняя ночь была ужасной. Лоик осушил бутылку виски и до утра говорил, курил, метался по комнате, не давал ей спать и злорадно наблюдал, как она падает от усталости. К ней он даже не прикоснулся. Он был в таком отчаянии, что даже хотеть ее не мог, даже не думал об этом.

На рассвете, когда горизонт стал нежно-розовым, цвета лососины, измученная Лора все-таки заснула на своей кровати прямо в одежде. Лоик не стал будить ее, он ушел не попрощавшись и потерял ее навсегда: она покинула остров, даже не пытаясь связаться с ним. Днями напролет он строчил ей письма, но она не отвечала и ни разу не подала признаков жизни.

Удивительно, но спустя четырнадцать лет Лоик, с трудом напрягая память, толком и вспомнить-то не мог об этом неистовстве и о таком горе. Тот далекий, взволнованный Лоик был ему чужд и смешон; и на Страшном суде он будет его стыдиться.

Он помнил, что это было, но не помнил, как это было. Он помнил, что испытывал удовольствие, но каким оно было, он не помнил. О самой Лоре, о ее личности у него осталось только смутное воспоминание. Он так хотел забыть ее, что ему это удалось, и гораздо больше желаемого. Лора осталась каким-то туманным силуэтом, тенью с испорченной фотографии, у которой есть только контур и ничего больше. Он забыл ее взгляд, ее жесты, ее голос и запах, ее фигуру и жар ее тела. Это забвение, когда-то такое желанное, было уже не в его власти, и это его раздражало. Он даже фотографии ее потерял, когда-то он делал их моментальным фотоаппаратом, и Лора была там такая голая и такая вызывающая, что, испытывая запоздалый стыд, она упрашивала порвать их, но так и не упросила. Он их спрятал от брата Ива, который всюду совал свой нос, и спрятал так хорошо, что потом, когда захотел освежить память и посмотреть на них, так и не смог их найти. Единственное, что осталось от Лоры, так это ее смех. Лоик слышал его. Он неожиданно раздавался то здесь, то там, за поворотом на улице, во сне Лоика. Смех Лоры возникал в его голове, абстрактный, бесплотный, он эхом отзывался на склоне горы или дробился о морскую поверхность.