Первая Бастилия - Юрий Яковлев

И в зале зазвучал смех. Смех разрядил то напряжение, которое возникло после пощечины.

Дверь в зал распахнулась, и в нее шумной толпой вошли студенты ветеринарного института.

— Ветеринары пришли! Ура!

— Да здравствуют ветеринары! — закричали студенты, и весь зал наполнился радостным гулом, хлопками, выкриками.

Студентов охватило ни с чем не сравнимое чувство, какое испытывают в бою солдаты, когда неожиданно приходит подкрепление.

Володя интуитивно чувствовал это, и ему стало радостно, что он частица дерзкого, мятежного выступления.

Студент Фирсов вскарабкался на подоконник и, подняв кулак, сказал:

— Товарищи! Поклянемся, что мы все, как один человек, будем отстаивать свои требования, не предадим друг друга и, если будет нужно, принесем себя в жертву царящему произволу!

И зал ответил дружным, как залп: «Клянемся!»

И Володя вместе со всеми крикнул: «Клянемся!»

Время летело очень быстро. Сменялись ораторы. В актовый зал приходили новые и новые группы студентов.

И вдруг кто-то крикнул:

— Пусть скажет Ульянов!

У Володи перехватило дыхание. Он почувствовал, как вспыхнули уши.

Сильная волна оторвала Володю от пола. Он очутился на стуле и посмотрел вниз. Десятки глаз устремились к нему. Володе стало душно. Он повел шеей, резко расстегнул тугой воротник и, набрав побольше воздуха, сказал:

— Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы открыто предъявить свои требования... Мы не можем терпеть университетский устав, направленный на поругание разума и чести... Наша университетская жизнь является отражением того порядка, который царит в России.

Володя говорил запальчиво, сопровождая каждое слово взмахом кулака. Словно это были не слова, а гвозди, которые он вгонял ударом по шляпке. И собравшиеся слушали его с напряженным вниманием. В этот момент он как бы вырос, вытянулся, и теперь не юные годы определяли его возраст, а зрелость и смелость мысли.

— В Москве студентов избивали, по ним стреляли. Два наших товарища погибли в неравной борьбе. Кто повинен в этом? Царское самодержавие.

Откуда только у Володи появилась такая мощь в голосе? Он говорил уверенно, и его речь то поднималась, то опускалась, как прибойное море.

— Нам мало улучшения, нам нужны коренные изменения. Только борьба, только открытый протест изменят положение. Но бороться в одиночку бессмысленно. Мы должны объединять революционные силы!

Володя кончил говорить и соскочил со стула. И сразу в зале загремели хлопки.

У входа в университет на заснеженных ступенях стояли два городовых. Один тучный, с большими, поседевшими от инея усами. Другой поджарый, остроскулый, с маленькими бегающими глазками. Они поеживались от холода и прислушивались к тому, что происходит в здании.

В это время перед ними выросла девушка в шубке, стянутой в талии, с маленькой муфтой в руках. Девушка застучала каблучками по ступеням и хотела было проскользнуть в дверь, но усатый преградил ей путь.

— Пустите меня! — сказала девушка.

— Зачем вам, барышня? — спросил скуластый.

— У меня там... брат.

— Пройдите отсюда!

Но девушка и не думала «проходить». Она кинулась к дверям, и двум городовым пришлось встать плечом к плечу, чтобы преградить ей путь.

— Назад!

Девушка продолжала рваться к двери. Тогда усатый с силой оттолкнул ее, и девушка упала на снег. Слезы выступили у нее на глазах. Она поднялась и, не отряхивая снег, сквозь слезы крикнула городовым:

— Я... я презираю вас!.. Сатрапы! — И запела «Марсельезу».

Девушка встала перед двумя городовыми и, глотая слезы, стала подпевать студентам.

Нам враждебны златые кумиры.Ненавистен нам царский чертог.Мы пойдем к нашим страждущим братьям.Мы к голодному люду пойдем.С ним пошлем мы злодеям проклятья,На борьбу мы его поведем...

Девушка пела все громче, а городовые переглядывались, не зная, что им надлежит делать. Это была Даша.

Четыре часа в Казани клокотал оживший вулкан.

Четыре часа в России существовал маленький остров свободы и независимости. Четыре часа, окруженная штыками солдат, горела маленькая искорка революции. Володя вбирал в себя жар ее и свет.

Если бы у него в руках было знамя, он поднял бы его над университетом, над Казанью, над всей Россией. Если бы у него было ружье, он выстрелил бы. Он готов был отдать самое дорогое, что у него есть, только бы эта искра не гасла.

Кто-то из толпы выкрикнул:

— В знак протеста против условий университетской жизни швырнем свои входные билеты!

Володя почувствовал, что наступила критическая минута, когда нужно было доказать, что ты не сдаешься, что ты готов ради общего дела поступиться чем-то очень важным и дорогим.

Володя подошел к кафедре и достал из кармана свой входной студенческий билет. На какое-то мгновение он задержал билет в руке. Он вспомнил день, когда стал счастливым обладателем этого билета. Вспомнил лица родных. И как бы услышал голос Мити: «Господин студент, предъявите свой билет!»

Но в следующее мгновение он положил картонную книжечку на стол.

Сейчас эта книжечка была его единственным оружием, которое могло выстрелить. Выстрелить и сгореть.

И Володя выстрелил.

...Надо уметь жертвовать для революции самым дорогим.

Надо уметь говорить «нет!», когда очень хочется сказать «да!».

А студенты бросали свои билеты, чтобы не дать погаснуть маленькой искорке революции.

Они спустились по лестнице, потом двинулись по коридору. Они подтягивались на ходу, и их поступь звучала четко и согласно, словно кто-то скомандовал им ногу.

Вместе с товарищами шел Володя. У него еще были сжаты кулаки, а над переносицей запали две строгие складки. Он был полон решимости.

Старый университетский швейцар распахнул перед студентами обе половинки дверей.

Городовые у главного подъезда расступились, солдаты выстроились в две шпалеры. И студенты двинулись по этому коридору, как мимо почетного караула. Они шли, стараясь не отставать. И это был молчаливый парад молодости и вольнодумия, протеста и непримиримости.

Когда Володя с товарищами вышел из университета, день шел к концу. На мостовой лежал свежий, только что постеленный снег. Мороз обволакивал лицо мятным облаком, но Володя не чувствовал холода. Он шел в расстегнутой шинели, быстро печатая шаги на свежем снегу.

В переулке за университетом путь Володе преградил солдат.

— Стой! Сюда нельзя. Обход! — крикнул он, выставляя вперед острый заиндевевший штык.

Володя подошел к солдату, пригляделся и узнал в нем своего старого знакомого Мустафу.

— Мустафа!

Солдат посмотрел на Володю и, сам не замечая того, опустил ружье.

— Господин студент! Здравствуйте, пожалуйста!

— Что же вы ружье опустили? — полушутя сказал Володя.

Мустафа тут же поднял винтовку, только штык выставил не вперед, а в сторону.

— Забрили вас? — спросил Володя.

— Забрили.

Володя кивнул на Мустафу и сказал товарищам:

— Он красил наш университет, а теперь его забрили.

— Это из-за их благородия, — вставил словечко Мустафа.

— Какого «их благородия»?

— Потапова.

— Он нам хорошо знаком, — вмешались в разговор студенты. — Мы ему сегодня пощечину влепили!

— Но-но-но! — сказал Мустафа. — Не может быть, правда, господин студент?

— Честное слово, влепили, — подтвердил Володя.

И все начали смеяться.

— Послушайте, Мустафа, — спросил Володя, — а если бы вам приказали стрелять... например, в меня. Стали бы вы?

— Стал бы! Обязательно, — не задумываясь, ответил солдат и, лукаво прищурив глаза, доверительно добавил: — Стрелять бы я стал... только... мимо!

В это время из-за угла вышел фельдфебель.

— Каллимулин! — крикнул он.

— Я Каллимулин, — отозвался Мустафа.

— Что тут за сборище?

— Любопытные! Спрашивают, что там в университете.

— Гони!

— Так точно. «Гони!» Разойдись! По домам! — весело скомандовал Мустафа.

Володя и его товарищи зашагали дальше.

Восьмая глава

Когда в ранних декабрьских сумерках Володя вернулся домой, то по возбужденно блестящим глазам Мити он понял: дома все знают. Однако никто не лез к нему с расспросами. Все терпеливо ждали, когда он расскажет сам. Но, переступив порог дома, Володя вдруг почувствовал такую усталость, что с трудом стянул с себя заиндевевшую шинель.

Володя вспомнил, что с утра ничего не ел.

— Накорми меня, пожалуйста, обедом, — попросил он маму. И, не дожидаясь ответа, направился в свою комнату.

Некоторое время он как бы по инерции ходил из угла в угол. Потом присел на постель. У него не было привычки садиться на постель, но сегодня все было не так, как обычно. Он долго тер глаза ладонью, не давая им закрыться. Когда же отнял руку, глаза были закрыты.