Долгое, долгое плавание - Владимир Рудный

Опять — «школа I и II ступени». Значит, мичману начинают доверять. Во всяком случае, к нему приглядываются те, кого готов перевешать Валдайский.

В те дни мичман мало чем отличался от матросов. Инструментом научился владеть еще на дорогах Кавказа и в гараже Технологического. Белоручкой не был и в двух кампаниях практики на морях Тихого океана. Поселился — единственный из офицеров — в одной из кают корабля, опутанного всевозможными шлангами, проводами, электрокабелем, а когда внезапно кабель замкнуло и в каюте случился пожар, не побежал звать нижние чины, сам нашел на посту сбрасывания мин топор, обмотал рукоять ветошью и перерубил проводку.

Каждое лыко шло в строку. Даже то, что мичман редко появлялся в офицерском блеске. Днями он не вылезал из «синего рабочего» — из комбинезона чертовой кожи; так удобнее лазать на брюхе возле турбин, проникать во все горловины и люки, изучая каждую щель. И всегда — с тетрадочкой, с карандашиком: ревизору и второму минному офицеру необходимо заполучить в тетрадочку схемы всех систем и устройств. Его, впрочем, все интересовало, независимо от практической пользы. Зато в кают-компании или на дежурстве Исаков появлялся подтянутый и выутюженный, не отрекаясь от своего мичманского чина и не подлаживаясь, как некоторые, считающие расхристанный вид признаком демократизма.

В одной из черновых записей о патриотизме — ложном и настоящем — Иван Степанович обдумывал сложность положения тех кадровых офицеров, которые считали своим моральным долгом летом 1917 года противостоять немцам в Моонзунде, фактически поддерживая в этом большевиков, хотя и не соглашаясь с их программой социальных реформ.

«Война с немцами успокаивала совесть, делаешь что-то для своей родины — России, рискуя даже жизнью. Война, настоящая война, не в тылах, а на фронте, требует от человека многого. И физического и морального напряжения. Некоторых она даже одурманивает и держит все время в состоянии эйфории. Поэтому для многих офицеров участие в войне было облегчением, отвлечением от необходимости анализировать и решать сложные вопросы, как отношение к Временному правительству, к эсерам или меньшевикам с их программами, якобы «народными», но резко отвергаемыми представителями самого народа, одетого в серые шинели. Сознание, что ты выполняешь патриотический долг, спасло немало офицеров от самоубийства или временно спасало от циничного наплевания на все и вся, а также от необходимости выбрать какую-либо партию и активно включиться в политическую жизнь страны».

Мичман Исаков не сожалел об утраченной перспективе офицерской карьеры, не выжидал, не приспосабливался. Но ему казалось, будто он стоит — и можно стоять — от революции и борьбы партий в стороне. Он, как это всегда бывает с молодыми моряками, попадающими на свой первый — и желанный — корабль, полюбил «Изяслав» настолько, что считал его лучшим из всех миноносцев. Даже спустя почти полвека он помнил «Изяслав», держал перед собой в кабинете его крупно увеличенную фотографию и однажды, полемизируя с буржуазной прессой, написал: «В разгар революционных событий с верфей Ревеля вышли и приняли участие в боях с немецким флотом в 1917 г. «Изяслав» и «Автроил», имевшие 5-пушечный бортовой залп и только два торпедных аппарата. Если сейчас, сорок пять лет спустя, перебрать в памяти дестройеры и лидеры всех флотов мира, то станет ясным, что вытеснение торпедных труб артиллерийскими установками началось с их русского прототипа «Изяслав», который доблестно воевал во второй мировой войне под именем «Карл Маркс»».

Двадцать четыре часа в сутки молодой мичман отдавал «быстрейшему вводу в строй лучшего корабля», лез из кожи, «стараясь подтянуться к уровню знаний и авторитета старших и более опытных боевых товарищей» и не предполагая, что скоро он разойдется с ними во взглядах на судьбу страны, переоценит недавних героев. Ему казалось, будто, выполняя «профессиональный долг», можно не вникать, «во имя чего и в интересах кого» собираются использовать корабль: «Таким я был весной 1917 года».

Он, конечно, уже не мог остаться «вне политики». Корабль под брейд-вымпелом начальника дивизиона выходил в дозоры, потом на минные постановки, близились бои за Моонзунд, Временное правительство, твердя о войне «до победного конца», готово было сдать Петроград, но расправиться с революцией. Мичман начинал разбираться, если не в программах политических партий, то в деятелях.

Однажды в Ревель в огромный сборочный цех верфи привезли на митинг «бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую, окруженную свитой «котелков» и «гаврилок». Обрядили «бабушку» в пуховый платок, чтобы не продуло, нацепили на платок венчиком черную матросскую ленточку с надписью «Рюрик». Исаков писал, что в этом венчике «бабушка» стала похожа на покойницу. Ее подняли на верстак-«трибуну», усадили в кресло-«трон», и она произнесла речь — о земле, о воле, о войне «до победного» и о поддержке Антанты. Кто-то подковырнул бабушку: «А как же насчет социализма?» Бабушка сболтнула: «Социализм — это улита, которая едет, когда-то будет»…

Флот, избавляясь от влияния эсеров и меньшевиков, становился надежной опорой большевиков. Ленин писал тогда председателю областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии: «Кажется, единственное, что́ мы можем вполне иметь в своих руках и что́ играет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот».

В Гельсингфорсе работал Центробалт, в этом штабе революционных матросов были и делегаты «Изяслава». Через своих комиссаров Центробалт контролировал командование. И не зря. Корнилов клялся матросам в Кронштадте верности революции, призывал, как и «бабушка» с Керенским, к войне до победного конца, пугая германской угрозой Петрограду, а сам, став Главковерхом, сдал немцам Ригу, открывая дорогу на Петроград. И на флоте — корниловцы: четыре адмирала перед моонзундским сражением дезертировали. В такое предательство юный мичман не поверил бы, не окажись он в гуще событий.

На редчайших фотографиях моонзундского сражения есть пояснения Адмирала Флота Советского Союза Исакова к тому, что видел и пережил мичман Исаков. Вот мирные на вид пейзажи Аренсбургского рейда, они напоминают совсем немирные события. Хотя бы выход ночью на минную постановку к Петерскапелле после падения Риги. Мичман — минный офицер — обнаружил, что на сорока минах, взятых со складов в Ревеле, приржавели к резьбе защитные колпачки, силачи не могут их отвернуть. Мичман решил стронуть колпачки с места зубилом. Как офицер он мог приказать любому из матросов выполнить эту опасную работу. Но пошел на риск сам — сам виноват, что до операции не проверил мины. Офицеры смотрели на его старания скептически — подлаживается мичманок. Но Капранов одобрил. И суровый Злыднев хмыкнул поощрительно. И Виктор Евгеньевич Эмме, новый старший офицер, поставленный при поддержке команды на место Валдайского, тоже одобрил его поступок, а Эмме никогда не подлаживался; когда-то и он на миноносце «Генерал Кондратенко» спас от взрыва мины других, но сам пострадал.