Мытарства - Семен Подъячев

— Ох-хо-хо, — продолжалъ онъ печально, — горе наше насъ сюда гонитъ, а главная причина — слабость къ винному дѣлу… Я вотъ кузнецъ… На волѣ-то каки деньги заколачивалъ, а тутъ вотъ пятыя сутки безъ дѣловъ и уйти нельзя: до гашника пропился… Бить насъ надо, кнутомъ жучить, чтобы помнили… Да!..

Онъ вдругъ остановился, послушалъ и сказалъ:

— Никакъ запѣли?. Такъ и есть! Вечоръ тутъ двое какихъ-то стрюцкихъ, должно изъ лягавыхъ, важно пѣли… Надо полагать, это опять они?.. Пойдемъ, послушаемъ.

Народъ, какъ волна, хлынулъ въ другое отдѣленіе столовой, откуда доносилось пѣніе. Мы тоже прошли туда, въ самый дальній уголъ, около стѣны. Народъ сплошной массой окружалъ это мѣсто… Черезъ головы толпы я увидалъ сидѣвшихъ на скамейкѣ двухъ какихъ-то субъектовъ…

Одинъ былъ пожилой, худощавый, съ длинными волосами, съ горбатымъ носомъ. Другой — совсѣмъ еще молодой, почти мальчикъ, бѣлокурый и румяный, съ круглыми на выкатѣ глазами.

Пропѣвъ что-то не громко, какъ будто налаживаясь, они замолчали, посмотрѣли на толпу, перешепнулись о чемъ-то и вдругъ, какъ-то сразу, старшій махнулъ рукой и запѣлъ могучимъ и чистымъ басомъ. Къ нему сейчасъ же присталъ молодой съ своимъ теноромъ и полились чистые, тоскливые, такъ и рѣзанувшія по сердцу слова неизвѣстно кѣмъ сочиненной пѣсни:

   «Ахъ ты, доля, ахъ ты, доля,   Доля бѣдняка,   Тяжела ты безотрадна,   Тяжела-горька»!..

Казалось, что эти рыдающіе звуки шли не изъ темнаго угла столовой, а падали откуда-то сверху отчаяннымъ дождемъ слезъ. Какъ будто невѣдомая болѣзненно-жуткая скорбь перенесла въ эту столовую всю тоску и горе забитаго, обездоленнаго люда…

   «Не твою-ли, бѣднякъ, хату   Вѣтеръ пошатнулъ?   Съ крыши ветхую солому   Поразнесъ, раздулъ»…

Всѣ слушали, затаивъ дыханіе, не шевелясь… Пѣсня лилась широкою волною… Этотъ жалобный вопль, мольба, стонъ и плачъ какъ будто расширили столовую своимъ безбрежнымъ отчаяніемъ. Жутко было слушать… Жутко и сладко… Люди стояли молча, вперивъ глаза въ пѣвцовъ, и не одна, думаю, грудь колебалась отъ мучительныхъ рыданій и не одно сердце ныло, плакало и горѣло огнемъ мучительныхъ воспоминаній о лучшей, давно прошедшей, закиданной грязью, залитой сивухой, жизни…

Я слушалъ, глотая слезы, и передо мной быстро и ярко проносились картины за картиной… Точно какое-то огромное окно вдругъ открылось передъ глазами, и я глядѣлъ въ это окно, вновь переживая то, что было такъ давно и что прошло, прошло навсегда!..

Мнѣ виднѣлась рѣчка… Берега ея густо заросли олешнякомъ, черемухой, дикой черной смородиной и высокой, какъ тростникъ, осиной… День ясный, веселый, солнечный… На хрустально-прозрачной водѣ, тамъ и сямъ, дрожатъ, какъ живые, отъ быстраго теченія широкіе листья водяного лопуха… Кое гдѣ на этихъ листахъ сидятъ стрекозы и трещатъ по временамъ своими прозрачно-хрустальными, какъ слюда, крылышками… Крупные темно-сѣрые водяные комары, разставя ноги, какъ на лыжахъ, быстро, не оставляя никакого слѣда, скользятъ по водѣ, какъ по зеркалу… Стайки мелкихъ, серебристыхъ верхоплавокъ гуляютъ на неглубокихъ мѣстахъ, то выскакивая на поверхность, то, быстро сверкнувъ, разсыпаются, какъ стальныя иголки, въ разныя стороны, убѣгая отъ волка-щуки… Задумчиво-важные головли, похожіе на старыхъ генераловъ въ отставкѣ, тихо гуляютъ поверху, надъ глубокими омутами.

Осторожная утка, окруженная семьей желтенькихъ быстро снующихъ вокругъ нея утятъ, выплываетъ изъ осоки на чистое мѣсто, тихонько крякая, словно говоря имъ: «тише, тише, дѣтки»… Зеленая лягушка, забравшись на верхушку высунувшагося изъ воды, обросшаго мохомъ камня, изрѣдка квакаетъ, какъ-то особенно смѣшно тараща глаза и раздувая на щекахъ бѣлые, точно мыльные пузыри, кружочки… Надъ водой кружатся ласточки и съ пронзительнымъ свистомъ, какъ пули, обгоняя другъ друга, проносятся стрижи… Я сижу на берегу, подъ кустомъ и гляжу на поплавокъ… Мнѣ жарко… Клонитъ ко сну… Рыба не клюетъ… Я быстро стаскиваю съ себя рубашенку, штанишки и бросаюсь, перекрестясь, въ студеную, прозрачную, какъ хрусталь, воду!… Какимъ дождемъ посыпались брызги!… Какъ хорошо!… Какъ весело!… Какъ радостно бьется мое дѣтское сердчишко!..

Боже мой! Гдѣ это все?.. Я-ли это былъ тогда?.. Гдѣ тотъ я?.. Куда онъ дѣлся?.. Что осталось отъ него? Кто виноватъ?.. О, какъ тяжело…

И снова мелькаетъ картина:

За рѣчкой лѣсъ… Молодыя, стройныя красавицы-березки ростутъ въ перемежку съ орѣшникомъ, рябиной, кленомъ, съ кустами жимолости, волчьихъ ягодъ, черемухи… По низу, въ сочной и мягкой травѣ краснѣетъ земляника, цвѣтутъ фіалки, ландыши… Нѣжно-голубыя незабудочки да «Иванъ съ Марьей», точно коверъ, покрываютъ небольшія полянки… Въ тѣни кустовъ папоротникъ раскинулъ по сторонамъ свои листья. Медуница, дикая ромашка, фіалки, ландыши насыщаютъ воздухъ ароматами… Цѣпкіе листья хмѣля ползутъ по кустамъ, драпируя ихъ роскошной зеленью… Отъ цвѣтущаго хмѣля идетъ сильный пьяный духъ…

А сколько здѣсь жизни и движенія!..

Въ кустахъ чирикаютъ и поютъ на разные голоса чижи, пѣночки, малиновки, корольки. Маленькіе зяблики перескакиваютъ торопливо съ вѣтки на вѣтку… какіе-то крохотные, кругленькіе, какъ шарики, съ бѣлыми зобочками — птички, порхаютъ небольшими стайками съ дерева на дерево, тихонько чирикая, нѣжно и мелодично… Черный дроздъ, усѣвшись на самой вершинкѣ стройной и тонкой сосенки, старательно выводитъ свои трели и вдругъ, испугавшись чего-то, стремительно, точно камушекъ, падаетъ внизъ и пропадаетъ въ травѣ… Пронзительно и какъ-то неожиданно-громко, на весь лѣсъ, крикнетъ иволга… Кукушка, распустивъ хвостъ вѣеромъ и кивая головкой, выкрикиваетъ свое однообразное ку! — ку!… Въ глуши меланхолично цѣлыми днями, точно молодыя вдовы, жалующіяся на свою долю, воркуютъ горлицы…

Изъѣденный до нельзя комарами и мелкой мошкарой заяцъ, торопливо ковыляя и смѣшно вскидывая задомъ, выскакиваетъ вдругъ, какъ полоумный, на полянку, садится на заднія лапки, вытягивается, слушаетъ съ уморительно-серьезной мордочкой, шевеля кончиками поднятыхъ ушей, и вдругъ, ни съ того ни съ сего, принимается передними лапками часто-часто тереть себѣ щеки…

Но вотъ, гдѣ-то далеко-далеко слышатся раскаты грома, глухіе и мощные… Гроза еще далеко, не уже деревья притихли и ждутъ ее чутко и боязливо… Ярко свѣтившее солнце скрылось… Темно-свинцовая туча растетъ, величаво медленно надвигается, ползетъ по небу, какъ бы цѣпляясь огромными лапами за верхушки лѣса…

Въ лѣсу все затихаетъ… Но вотъ гдѣ-то загудѣло… Шумъ все растетъ… Вотъ сразу какъ-то вся затряслась, залепетала листьями чуткая осинка… За ней зашумѣли березы… Тяжелыя капли дождя зашлепали по листьямъ… Оглушительный ударъ грома разсыпался надъ головой, и вслѣдъ за нимъ льетъ, какъ изъ ведра, дождь…

Удары грома, блестящіе зигзаги молній, вой вѣтра, шумъ лѣса — все слилось въ одну общую. необыкновенно величавую гармонію. Но вотъ, мало-по-малу, гроза стихаетъ… Дождь все тише и тише… Постепенно удаляясь, громыхаетъ громъ… И вдругъ сразу въ лѣсъ ворвалось солнце!… Господи, какъ хорошо! Какъ все блеститъ и сіяетъ!… Съ листьевъ, какъ алмазы, падаютъ дождевыя капли… Трава и умывшіеся цвѣты стоятъ и точно смѣются… Птицы опять зачирикали, защебетали, запѣли…

Мы съ матерью ходимъ по лѣсу и собираемъ грибы…

— Сенька! — ау-у! — слышится гдѣ-то вдали ея голосъ. — Сенька, пострѣленокъ, гдѣ ты?!… Ау-у!..

. . . . . . . . . . . . .

Пѣвцы вдругъ какъ-то сразу кончили… Слушатели долго не отходили отъ нихъ, ожидая новыхъ пѣсенъ… Но они не пѣли и, поднявшись съ своихъ мѣстъ, ушли куда-то…

XVII

Подошло время обѣда. Служащіе въ столовой молодцы, отвратительно ругаясь и толкая людей, начали разставлять по столамъ солонки… застучали большущими ложками и такими же чашками…

— За хлѣбомъ!… Маршъ за хлѣбомъ, — заоралъ одинъ изъ нихъ, — живо!… Не отставать… не задерживать!..

Толпа хлынула изъ столовой, давя въ дверяхъ другъ друга, на дворъ и построилась тамъ по череду одинъ за другимъ длинной вьющейся лентой…

Это дѣлалось потому, что хлѣбъ и «воробьевъ» (такъ называли здѣсь небольшіе кусочки мяса) выдавали у дверей столовой, но только съ другой, противоположной стороны ея… Получившіе хлѣбъ входили въ двери и прямо садились за столы, начиная по порядку съ конца… Благодаря такому порядку, всѣ размѣщались безъ давки и шума…

Но прежде, чѣмъ попасть въ столовую, приходилось долго ждать на морозѣ… Тѣмъ, которые попали въ «чередъ» первыми, еще ничего… Но представьте себѣ положеніе тѣхъ, которые стоятъ и ждутъ въ самомъ концѣ этой живой человѣческой ленты, состоящей человѣкъ изъ трехсотъ, а то и больше. Скоро ли дойдетъ «чередъ» до нихъ… да и дойдетъ-ли?..