Книга жизни - Сабир Рустамханлы

Глаза мои рассматривают витрины, а мысли уходят далеко к суровым дням войны, к блокаде Ленинграда. В моей детской памяти отчетливо сохранились рассказы моего дяди, который в войну был в Ленинграде. Рассказывал он о садах, улицах, мостах Ленинграда и еще о зеркальных салонах - о парикмахерских, сплошь состоящих из зеркал. Что еще он мог увидеть в те годы в Ленинграде... Он настойчиво убеждал меня обязательно побывать в Ленинграде. И вот я в Ленинграде, и вижу такие его стороны, такой прекрасный лик Ленинграда, который дяде моему пожалуй, и увидеть не пришлось.

Я хожу по Эрмитажу и, кажется мне, что я слышу глухой голос славного директора Эрмитажа, белобородого, мудрого Иосифа Абгаровича Орбели: "Товарищи! В этом году исполняется 800 лет со дня рождения гениального азербайджанского поэта Низами Гянджеви!" В тот вечер, когда над всем Ленинградом нависла зловещая тень великой беды, в полутемном зале тревожные, усталые ленинградцы внимательно слушали своего белобородого академика, и слова о поэзии Низами, ратовавшей за взаимопонимание и единение между народами, утверждавшей достоинство, разум и величие человека, превращались в волны тепла, согревавшие их в этом холодном помещении. Фашисты пытались задушить Ленинград. Однако город на Неве не переставал петь свою песнь. И в этой трагической, но полной мужества и несгибаемости песне, звучали имя, голос, призыв великого Низами.

Может быть, в этот вечер, когда Орбели, противопоставил разрушительному для подлинной культуры фашизму, свет гуманистических идей Низами, на одном из ленинградских заводов, первая азербайджанская женщина-металлург Гювара внимательно следила за огненной плавкой, выплавляя крепчайшую броневую сталь. Пройдет время. Гювара завоюет на этом заводе большой авторитет и уважение, и прямо на работе, во время тушения неожиданно возникшего пожара, сердце ее внезапно остановится. В кармане у нее сгорит билет, который через несколько часов должен был отправить ее в Баку, на встречу с близкими и родными. В земле Ленинграда будет погребена еще одна из бесчисленных жертв войны.

В тот же миг, когда я представил себе Гювару среди полыхающего огня, в одном из залов музея (кажется, в 48-м) я оказался перед огромной медной чашей, размером едва ли не в высоту стены. Это был один из залов, посвященных Средней Азии. По окружности чаши, в традиционной канве нетрудно было прочесть имя азербайджанского мастера из Тебриза "Абдулазиз Тебризли". Фотографию этого кубка я встречал и в одном из наших изданий. Почему-то по книге он представлялся мне миниатюрным, похожим на миску для мороженого. В действительности, эта посуда с трудом вмещалась в комнату; высотой метр шестьдесят, в диаметре два метра. Когда-то она была отлита азербайджанским мастером по распоряжению Тамерлана. Подарил эту огромную чашу мечети Ходжа Ахмеда Ясеви в городе Туркестане на территории нынешнего Казахстана. Изделие, которое создал мастер из Тебриза уста Абдулазиз, пережило империю Железного Хромца. Я рассматриваю древние узоры древние надписи на этой огромной чаше и во мне возникает благодарное чувство к мастеру, чьи искусные пальцы создавали это волшебство - в душе моей отзывается песнь изящества и красоты, воплощенная им, высокая песнь моего далекого предка из тебризского рода, песнь мудрого зрения и высокого духа!..

* * *

Подростком-пятиклассником я жил в Пушкинском районе у дяди по отцу и учился там в школе. Тогда еще не был построен Шахриярский водоем, и река Балгар-чай часто разливалась.

В тот год река вновь вышла из своих 6ерегов. Рушились подмытые глыбы земли, река вбирала в стремительный поток все, что встречалось на пути и, как щепку, несла их дальше. Воды стали бурого цвета, подобно спекшейся крови, и неслись с невиданными для равнины грохотом. Мосты сразу снесло, как будто и не было; по Шахриярской степи к морю полая вода шла сплошным потоком. Казалось, она врезается в землю все глубже, и если вода будет прибывать, земная твердь расколется как арбуз...

Люди всем миром вели безуспешную борьбу с разъяренной стихией. Хуже всего было то, что на крутом берегу остались со стадом работники фермы, и уже несколько дней они были без пищи и воды. Они что-то кричали с той стороны, но разобрать было невозможно, долетали только отдельные слова.

Как же им помочь - думали-гадали, но выхода так и не находили. Самые сильные мужчины, в том числе и мой дядя, пытались, закручивая, как пращу, забросить на ту сторону узелки со снедью, но ничего не получалось, узелок не долетал до противоположного берега и исчезал в бурлящем потоке. Оставалось ждать, когда прекратится дождь и у нас в низине, и в горах - тогда спадет сель.

На том берегу несчастные животные, коровы, буйволы и те измаялись от дождя, и жалобно мычали. Мучила их боль от невыдоенного вымени, добавляли беспокойство жалобные призывы голодных телят с нашего берега: в исступлении животные метались по берегу.

Женщины стояли у обрыва и голосили от безысходности. Вдруг одна из них вышла вперед: голова ее была обернута платком, как кокошник, - так повязывали голову пожилые кочевницы-терекеме, пояс перетянут черной шалью, стан согнули долгие годы, но глаза сохранили странный, идущий из глубины души свет. Она подошла прямо к кромке воды, повернулась к тому берегу, где наверно была и ее буйволица, и неожиданно запела, запричитала свою монотонную, печальную, полную таинственного смысла песнь. Может быть, она пела эту песнь, когда доила свою буйволицу, прислонившись к ее теплому, пахучему боку, пела, когда подводила буйволенка к соскам буйволицы и попеременно меняла их, а то он, глупыш, не отстанет, не отпустит, вымя полностью не опорожнится, порча его тронет, молоко исчезнет. Женщина все пела и пела свою печальную песнь...

Несколько буйволиц услышали, откликнулись на песню, в волнении задвигали хвостами. Потом одна из них, блестящего, черно-янтарного цвета прорвалась сквозь стадо, подошла к обрыву и, взметая ошметки глины из-под копыт, ринулась в поток...

Люди оцепенели, кому-то показалось, что буйволица сломала ногу, кто-то сказал, что ей не перебороть селя, кто-то добавил: "попадет в водоворот, утонет".

Из потока сначала показались рога буйволицы, потом вся голова, она была повернута вверх, к небу. Крупные глаза буйволицы и широкие ноздри поначалу выражали страх и ужас, но потом буйволица успокоилась и, рассекая поток, поплыла к берегу,

Люди подбадривали ее возгласами: "Так, так, еще, еще!". "Да будет бабка моя жертвой тебе, поднажми!", "Ай да богатырь!". Эти возгласы будто придавали буйволице силы.

Старуха же продолжала свою песнь - может быть, одну из самых древних песен, рожденных скотоводческим обрядом. Скоро из воды показалась грудь буйволицы, а потом и вся она - действительно, богатырь.

Старуха бросилась к своей буйволице, обняла ее не шею, приголубила. Животное в свою очередь своей мок рой головой, мокрыми рогами стало тереться о женщину.

Песнь свою старуха так и не прервала, - про людей она как будто забыла. Привычным жестом она погладила бока буйволицы, потом ее вымя, подвела буйволенка, дала ему вымя, потом сама начала доить буйволицу. Брызнули струи молока, и в гордом взгляде буйволицы появилось удовлетворение, успокоение. Буйволица блаженствовала: близость буйволенка, легкость от опорожняемого вымени, привычное тепло старухи, и песня, песня, к которой она так привыкла, как к воздуху, воде, траве, к своему родному буйволенку.

Через некоторое время к рогам буйволицы приладили большой узелок со съестным и вновь подтолкнули к воде, буйволица по течению, наискосок, поплыла через реку и вышла намного ниже того места" где вошла в воду.

Таково одно из моих воспоминаний о волшебной силе песни...

Из легенд нашего времени. Кто в нашей стране не знает Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии Фармана Салманова? О геологе, открывшем тюменскую нефть, написано множество книг, очерков, статей, сложены стихи, сняты художественные и документальные фильмы, жизнь его стала легендой, дастаном мужества и героизма.

Говоря о Фармане Солманове, я вспоминаю его открытое, гордое лицо. Вновь убеждаюсь, что все мы, все мои товарищи по перу, все деятели искусства в большом долгу перед теми, кого с гордостью называют "бакинский рабочий".

Стальные руки Азербайджана, бакинские рабочие, нефтяники, первыми поднявшие знамя революции не Востоке, всего через семь дней после штурма Зимнего, на протяжении самых тяжелых периодов нашей советской истории гражданской войны, колхозного строительства и первых пятилеток. Отечественной войны - дававшие едва ли не единственную животворную кровь для промышленности, для армии!

В семидесятые годы я прочел в газете информацию о строительстве в Баку памятника "Бакинский рабочий" и поразился тому, что этот памятник предполагалось строить на деньги рабочих, в Баилово.

Во-первых, почему Баилово - подумал я? Памятник бакинским рабочим должен возвышаться в центре Баку, на площади Ленина, там, где все могли бы увидеть или даже в бухте, на длинной эстакаде в море, где сейчас разместилось кафе "Садко", он должен возвышаться как столб огня, факел, колонна сверкающего света. Бакинский рабочий достоин этого! Пусть каждый день, открывая свои окна навстречу солнцу, нам предстает этот памятник.