Детская история - Петер Хандке

Лишь на обратном пути, в темноте, все происшедшее наполняется для мужчины постижимым смыслом. На тихой улочке, неподалеку от дома, он видит наверху, в ночном небе, одно-единственное, светящееся мирным красновато-желтым светом чердачное окно и останавливается. Только теперь наконец его охватывает форменное возмущение, или даже скорее чувство горечи: и здесь он проклинает те не ведающие собственного бытия ничтожества, которым для сложения личной биографии требуется история, ибо без нее они не могут жить; и здесь он проклинает самое историю и отрекается от нее, не желая для себя лично от нее ничего; и здесь он впервые предстает перед собой – один с ребенком в ночь столетия в пустом склепе континента, и все это, вместе взятое, сообщает ему в тот же миг энергию новой свободы, которая останется с ним. – Но главное чувство, сохранившееся от того дня в истории ребенка, было все же другое: горечь. Горечь была самым близким к реальности чувством, вместе с печалью и веселостью.

Сам ребенок в тот первый год чувствовал себя в новой школе несчастным, хотя и здание, в котором она размещалась, и ее местоположение были превосходными – лучше и представить себе нельзя, идеальная школа мечты. Дом, в котором она размещалась, был небольшим и довольно запутанным, но зато светлым, как корабль или вилла на острове, при этом он находился на некотором удалении от городских построек, как бы на отдельной территории; сад, окружавший его, был достаточно обширен, предоставляя множество укромных уголков для его не слишком многочисленных обитателей, местами весь заросший и неухоженный, с какими-то пыльными ямами и большими клетками, в которых содержались куры или прочая домашняя живность, но кое-где вычищенный и прибранный, словно какой-нибудь усадебный парк – с экзотическими цветами, миниатюрным каменным бассейном, в котором плавают пестрые рыбки, и небольшой статуей, увитой той же растительностью, что покрывает собою фронтон; но самое удивительное в этой школе, располагавшейся в тупике, была ведущая к ней дорога: она отходила от оживленной трассы, по которой мчался поток машин, выезжавших из города, шла далее мимо нескольких магазинов и обычных невзрачных фасадов, после чего резко сужалась и одновременно начинала идти в гору, оставив позади себя асфальт и превратившись в настоящую грунтовую тропу, тянущуюся так до самой школы светло-каменистой, желто-глинистой, размытой дождем полоской между двумя рядами низких каменных стен, создающих впечатление ущелья, в котором и свет, и звуки совсем не те, что в миллионном городе, хотя при этом никакой сельский дух не примешивается к чистому представлению о нетронутом поле.

И тем не менее поначалу ребенка приходилось буквально пропихивать в калитку сада и тащить чуть ли не на аркане к зданию школы. Если взрослый не исчезал из виду, едва отряхнув с себя цепкие объятия, ребенок тут же давал задний ход, пытаясь поскорее протиснуться сквозь толчею у входа.

Те, кто ходили в эту школу, уже не были детьми единственного народа, это были дети города, из ближайшего квартала, самых разных родителей. Первые месяцы взрослый тоже воспринимал это заведение, в отличие от предыдущего, как бездушную фабрику. Этому в немалой степени – хотя данное учреждение представляло собой некую промежуточную ступень между детским садом и настоящей государственной школой – способствовало слепое зазубривание названий вне связи с обозначаемыми ими предметами, что воспринималось ребенком как заучивание сулящих беду, но притом совершенно непостижимых высочайших предписаний. И когда он потом, дома, стоя посреди комнаты, повторял заданные на следующий день сведения, касающиеся длины какой-нибудь реки или высоты какой-нибудь горы, мужчина всякий раз думал: вот это – не должно быть забыто и до скончания времен должно передаваться из уст в уста – предание о том, с каким застывшим ужасом в широко распахнутых глазах дети земли декламировали так называемые полезные сведения из сокровищницы знаний человечества.

Только к концу весны ребенок несколько пообвыкся в школе. Без всякого особого умысла, просто потому, что ему самому так хотелось, взрослый теплыми вечерами брал с собою ребенка на прогулку вокруг квартала, и тогда они непременно сворачивали на земляную дорожку. Теперь ребенок видит школу пустой, в сумерках. Иногда старая хмурая женщина, она же директриса, поливает там цветы, посыпает песком дорожки и кормит мелкую живность. Распускается плющ. Каменные стены, деревянные балки. На заднем плане, где-то в недрах города, завывающие сирены, возвещающие о том, что где-то случилась беда. Шуршание в темных кустах. Уже сонное перепархивание. Поблескивание камушков на дороге. «Побудем здесь еще чуть-чуть!»

В последние дни учебного года ребенок с радостью исчезал за оградой школьного сада и по утрам, когда еще там никого не было, – ходил, бродил, пока не появлялся следующий, которому можно было показать – «я-то пришла первая». В течение следующего года, проведенного в маленькой школе, случалось даже так, что ребенок безо всякой охоты отправлялся домой вместе со взрослым и явно предпочел бы остаться вместе с другими на школьном дворе. Там, в обозримой компании, на территории, ставшей особой, ребенок нашел себе хорошее или во всяком случае, подходящее общество, в котором он забывал всякие причуды и капризы, сохраняя при этом свою чувствительность и тонкость. Уехав зимою с классом в горы, он почти не скучал (тоска по родине – эта общая беда, которая оставила немало незаживающих ран в сердцах его предков, – ребенку была неведома): в первый вечер, в общей спальне, как он рассказывал потом, все плакали, он же присоединился лишь под конец, да и то просто так, «за компанию». Строгости в отношении учащихся, принятые в этой школе, он воспринимал совершенно спокойно и даже считал это знаком особого внимания, проявляемого лично к нему; если случались несправедливости, он только удивлялся (что, кстати сказать, было весьма действенной формой протеста); а сама учеба утратила со временем подневольность и перестала быть одним лишь утомительным перепахиванием материала, превратившись постепенно в азартную игру, оживлявшую течение дня; открытая тетрадь вполне могла теперь порадовать взгляд – и взрослого в том числе, уже хотя бы в силу повторяемости, – чудесной воздушностью пространства и яркостью.

Следующим летом, в конце второго года, проведенного в этой маленькой школе, состоялся прощальный праздник, во время которого взрослый, привыкший думать о своем ребенке как о беспомощном, неловком существе, стал вдруг свидетелем его почти телесного преображения. Происходило все на улице, в саду. Исполнялся танец, нечто вроде хоровода, в котором ребенок, с первого шага, выступал с абсолютной естественностью, будто делал это всю жизнь; при этом он не просто повторяет общие движения, как один из многих, – в процессе танца выясняется, что он всех ведет, не проявляя ни малейших признаков стеснения, чего так боялся в своем предубеждении заробевший взрослый. Именно она, его дочь, подает всякий раз знак, когда нужно замедлиться или ускориться, когда изменить направление, и в этих жестах столько спокойного торжествующего ликования, что вся картина переливается в памяти сочными красками, окрашивающими собою и собравшийся в саду народ, который расцветает пышным цветом среди клубов пыли, поднимаемой топочущими ногами на школьном дворе.

Просветление было вызвано, вероятно, и предстоящим расставанием: маленькая школа закрывалась, и все ее ученики расходились кто куда. Следующей осенью они пошли уже в государственные школы, каждый в свою.

7

Следствием переезда в пригородный дом среди высоких холмов по ту сторону реки стала новая государственная школа, за пределами города, довольно близко от железной дороги, которая уходила на запад, к морю. Взрослому казалось, что ребенок более или менее легко перенесет переход в новую школу, он даже был уверен в этом, ибо само здание и его местоположение во многом напоминали «маленькую школу»: здесь тоже было много зелени и так же темнели деревянные балки фасадов, в которых было что-то скорее от барской усадьбы, нежели от учебного заведения. Похожей была и внутренняя планировка классов, и окна выходили на ту же сторону, с видом на деревья во дворе, где можно было найти немало укромных уголков среди всех этих коряг, кустов, раскинувшихся ветвей, почти как в старом саду (с той только разницей, что тут все было несколько больше). Одна из дорог, которые вели к школе, была даже такой же немощеной, как та тропинка, и почти так же шла немного в гору – неужели этого ребенку будет недостаточно, чтобы почувствовать себя как дома?

Но ребенок цепенел при виде новой школы, не в силах преодолеть отвращение, которое со временем не только не исчезло, но стало даже пугающим. Испытанное старое средство не помогало: вечерние прогулки ничего не давали. Что толку от этого мира и покоя, если наутро от него ничего не остается, кроме саднящей бесприютности. (Уже за завтраком на лице горестные складки.) Поначалу к ним даже, бывало, захаживали одноклассники, но в школе почему-то сторонились. И ребенок, в свои неполные восемь лет, даже знал причину, которую он сформулировал в следующей фразе: «Они меня не любят, потому что я немецкая».