Мои невесты (Сборник рассказов) - Владимир Корнилов

Соседкой по скамье оказалась молодая мама с девочкой лет пяти. Девочка шустро выбегала на дорожку, выискивала камушки, и с радостным криком бросалась к маме, показать какие драгоценности нашла.

Мама что-то говорила ей тихонько, девочка с любопытством поглядывала на меня. И вот, стеснительно, склонив к плечу головку с двумя сплетенными на шее косичками, она подошла, спросила:

— А зачем у вас палочка? У вас ножка болит?

Ну, кто из взрослых не откликнется на прелестную наивность ребенка?! Отозвался и я, с наивозможной для меня мягкостью:

— Болит. Бывает, очень болит!

— А у нашего папы ничего не болит! — сказала девочка. — Только он всегда поздно приходит, никогда с нами не гуляет.

Мама всплеснула руками, строго прикрикнула:

— Аня? Что такое ты говоришь?

Я вздрогнул от произнесенного имени, в тревожном ожидании оглядел людей, движущихся в одном и в другом направлении. Люди шли и шли, никто не выбегал мне навстречу.

Девочка осмелела, попросила:

— Можно, я вашей палочкой поиграю?

Приспособив палочку под костыль, вся, изогнувшись, хромая, она старательно ходила передо мной.

— Я раненая! — кричала она маме.

Молодая мама придвинулась ко мне, просительно коснулась моей руки.

— Вы уж извините. Такой ребенок!

Я близко увидел ее глаза: такие тревожные, ищущие глаза бывают у женщин, убежденных в несчастливом своем замужестве. Я почувствовал неловкость, поспешил успокоить молодую маму:

— Ну, что вы! Пусть поиграет, повеселится!

Женщина вздохнула.

— Ей-то весело! — сказала она, улыбнулась грустно, призывая меня к сочувствию.

Я деликатно промолчал.

Девочка наигралась, подбежала, с разбега охватила мои колени.

— Вот ваша палочка! — сказала она, лукаво заглядывая снизу в мое лицо.

— Завтра еще поиграю. Ладно?

Молодая мама низко нагнулась к девочке, поправляя сбившуюся на спине кофточку, сказала с горестным вздохом, обращенным ко мне:

— Ей так хочется видеть в вас своего папу!..

Слова молодой мамы почему-то смутили меня. Наверное, от смущения я подхватил девочку, взвизгнувшую от восторга, высоко поднял над собой. Играя, я подкидывал её с еще не испытанным, но вдруг пробившимся отцовским чувством, возбужденно хохотал, откинувшись на спинку скамьи. И в самую эту минуту увидел: от толпы в радостном порыве, отделилась девушка, похожая и не похожая на ту Анюту, что была там, на луговине, в простеньком платьице, с оголенными коленками, с которой так простодушно мы целовались.

Неузнаваемо великолепна была она в светлом костюмчике, с легким голубым шарфом вокруг шеи. Я видел, как устремилась она ко мне и вдруг замерла. В растерянности отступила обратно в толпу, укрылась за памятником. Сердце подсказало: это — она, моя Анюта. Еще не понимая, что случилось, но уже охваченный тревогой, я осторожно, со всей возможной ласковостью, освободился от девочки, поднялся, пошел с нарастающим беспокойством к памятнику.

Девочка догнала меня, доверчиво зацепилась за руку, сказала деловито:

— Я тоже с вами…

Отправить ее обратно я не посмел. Придерживая девочку за руку, ходил и ходил вкруг памятника, выискивая среди множества лиц единственное, необходимое мне лицо. Я чувствовал, я не мог ошибиться, я физически ощущал взгляд Анюты, откуда-то устремленный на меня, и не мог, нигде не мог увидеть милых ее глаз. Людская толпа колыхалась, текла мимо, равнодушная к моему отчаянью. Напрасно прождав прощения за безвинную вину свою, я вернулся с маленькой Анютой к предавшей меня скамье.

Молодая мама, приняв от меня девочку, спросила сочувственно:

— Вы кого-то ждали и не дождались?

Я скорбно вздохнул.

Молодая мама внимательно на меня посмотрела. Опустив глаза, разглядывая свои аккуратно подстриженные, покрытые розовым лаком ногти, сказала:

— Вас удивит, если я признаюсь, что знаю вас. Я была бы рада, если бы завтра, в это же время вы снова пришли сюда. Я ведь не ошибаюсь, вы учитесь вон в том институте? — Она глазами показала на видимую сквозь стволы деревьев, высокую чугунную ограду Дома Герцена. — Я буду ждать. Очень! — И многозначительно добавила:

— Мне кажется, я смогла бы вас утешить в случившемся огорчении.

Я болел. Лежал на койке студенческого общежития во флигеле институтского здания, одолевая в поте лица и тела жар, мучивший меня уже третий день. В комнату вбежал сосед по койке, Николай, или Колян, как звали мы его на французский манер, полненький, суетный, с выпуклыми насмешливыми глазами, возбужденно крикнул:

— Володька, тебя спрашивает шикарнейшая дама! Примешь?!

Мысль о том, что разыскала меня Анюта, мгновенно сломила болезнь. Я даже приподнялся, поторопил:

— Ну, зови же!

Колян ввел в комнату молодую маму той девочки Анюты, которая так хотела видеть во мне своего папу. Мама выглядела, действительно шикарно: в белой короткой шубке (хотя зимы еще не было), в белых сапожках, в белой шапочке, кокетливо сдвинутой на сторону, высвобождающей волну черных волос над маленьким ухом, она могла бы своим видом сразить любого столичного Дон-Жуана. Но я-то ждал Анюту!..

Я упал на подушку, в обманутом теле снова заполыхал жар. Молодая мама, ничуть не смущаясь любопытствующим взглядам моих сокурсников, придвинула к кровати стул, распахнула шубку, села. Обласкивая меня сострадающим взглядом, заговорила вполголоса:

— Если б вы знали, Володя, как мучительно я переживала ваше отсутствие!

Я не мог понять, как узнала она мое имя?! Ведь я не представлялся ей!

Молодая мама девочки Анюты продолжала говорить:

— Мое сердце — вещун. Все эти дни оно болело болью вашего сердца: ведь вы не могли не прийти, зная, что вас ждут?! Видите: я не ошиблась. Вы весь в страдании… — она озабоченно раскрыла сумочку. Выложила на тумбочку два крупных яблока, большой бумажный аккуратно перевязанный пакет.

— Это пирожки, Володя. Специально для вас, Вы любите пирожки? Измученно закинув руки за голову, я сказал:

— Пирожки я люблю. Но я болен!..

Молодая мама девочки Анюты достала из сумочки платочек, озабоченно стерла пот на моем лице.

Я вдохнул запах духов, но легче мне не стало, в висках стучал молоточком пульс. Стыдясь своей беспомощности, понимая, что молчать невежливо, я спросил:

— Как удалось вам отыскать меня?

Гостья улыбнулась снисходительно и таинственно.

— Вы, наверное, еще не знаете, Володенька, что может женщина, когда ведет ее чувство!.. — она склонилась низко ко мне, в полутьме комнаты от сгустившихся за окнами сумерек глаза ее почти огненно светились. Она прошептала:

— Если бы вы были сейчас одни!..

Я до боли сжал веки. Желающая меня женщина слово в слово повторила то, что в отчаяние твердил я, целуя под высоким небом зовущие губы Анюты!

— Вам плохо? — спросила она.

— Плохо! — ответил я, и кажется, не очень вежливо.

Мама маленькой Анюты вгляделась в часики на своей руке, проговорила с сожалевшим вздохом:

— Так не хочется расставаться! Но мне надо идти. Поправляйтесь, Володя. Я буду ждать вас каждый вечер, на той же скамейке, у памятника, — она поднялась, поправила под моей головой подушку.

Мне показалось, она хочет меня поцеловать. Я отвернулся.

Анюта, подаренная мне небом и лесами, и молодая мама маленькой девочки Анюты ушли из моей жизни навсегда.

ЛЮБУШКА

1

В дни тихого предзимья, когда землю прихватило уже легким морозцем, появился в лесхозовском поселке новый человек. Высокий, худощавый, с косматящимися бровями, из-под которых остро и смело, глядели умные глаза, он по-хозяйски обошел усадьбу, зорко всматривался в меня, сидящего на крыльце в шапке и шинели, с книгой на коленях, решительными шагами поднялся в контору.

Вечером я узнал, что на работу оформился новый конюх, Аверьян Петрович, что он сам из дальней деревни, что он вдов и жить будет в сторожке при конюшне с единственной своей дочкой. Узнал, что дочку зовут Любушкой, и что-то такое теплое, влекущее послышалось мне в этом имени, что сердце мое дрогнуло.

Любушку впервые я увидел издали на другой день, она помогала отцу переносить сено из прежде привезенного стога в конюшню. Работала споро, с видимой охоткой, и ворох сена, который, подняв на вилах, она несла, казался больше её самой, — настолько Любушка мала была росточком, ну прямо девочка с круглым, раскрасневшимся от морозца и работы лицом.

Встретиться, поговорить случая не представлялось, в ту пору моя жизнь шла уединенно, я усиленно одолевал институтскую премудрость второго курса. Изредка вытаскивал стул на крыльцо, сидел, потеплее закутавшись, со щемящим чувством утраты оглядывая уже отяжелевшие снегами леса, которые еще совсем недавно, даже в самый канун уже минувшей войны, были доступны для меня, как дом, в котором теперь я жил.