Избранное - Павел Лукницкий

«Все приходит в упадок, — рассуждал Азиз-хон, — и виноваты в этом проклятые иноземцы, владеющие ныне той половиной мира, что начинается за Большой Рекой». И потому думы Азиз-хона всегда горьки, а длинное, в обвисших морщинах лицо его сухо и желто, и даже седеющая борода постепенно становится непокорной и жесткой, как лохмы верблюжьей шерсти.

Теряется власть Азиз-хона даже над своими людьми. Правда, никто не рискнет ни ослушаться его, ни противоречить ему, но самый последний нищий яхбарец осмеливается теперь смотреть в глаза с таким выражением, будто он не покорный раб, а пойманный волк. Да и мудрено ли? На том берегу нет уважения ни к вере, ни к достоинству рода, ни к ханской власти. «Эти безумцы русские, — негодовал Азиз-хон, — разломали весь божественный дом почета и власти. Разве можно снимать уздечку с шеи народа?»

И что осталось еще Азиз-хону в жизни, когда теряется главное богатство и власть? Священные книги да услады жен…

2

Азиз-хон глядит на Ниссо, сидящую на корточках во дворе и ловко обкатывающую шары, слепленные из соломенной трухи и навоза.

Конечно, заготовлять на зиму топливо мог бы и кто-нибудь из слуг Азиз-хона. Но это женское дело, а женщинам не следует бездельничать, а потом должна же Ниссо хоть чем-нибудь отрабатывать те сорок монет, что уплачены за нее! Готовить еду она не умеет, да и пусти ее только к старым женам передерутся опять. Дай ей работу внизу, в долине — еще засмотрится на какого-нибудь бродягу. Нет, пусть лучше работает здесь: у нее сильные руки легко разминает шар в лепешку и так пришлепывает ее к накаленному солнцем камню, что лепешка не падает, даже совсем высохнув.

Скверный характер у этой девчонки. Все норовит повернуться спиной. А то становится злой и цепкой, как маленькая барсиха, — только не шипит, а молча царапается, кусается, рвется из рук… Ну, зато пусть работает, змееныш, без срока и отдыха. Все равно покорится: не первая!

Всех своих жен забыл сейчас Азиз-хон, всех бьет, ругает и гонит, и все знают причину этого. И если б только посмели — разорвали б Ниссо в клочки. Но гнева Азиз-хона все боятся и только иной раз украдкой злобно дернут Ниссо за косы. И сами не понимают, почему до сих пор Ниссо ни на одну из них не пожаловалась…

Ниссо сидит на корточках среди накатанных ею шаров. Мнет руками накаленный солнцем навоз. Лицо ее сосредоточенно, она задумалась; обкатанный в соломенной трухе шар лежит на ее ладонях, опущенных на колени, она забыла о нем.

— Работай, Ниссо! Опять ленишься!

Голос Азиз-хона суров, но спокоен. И все-таки Ниссо вздрагивает.

«Работай, работай, только и знай — для него работай!» — злобно произносит она про себя, но начинает обкатывать шар, потом давит его двумя руками, бросает лепешку в сторону. Азиз-хон будто и не глядит на нее, а Ниссо опять задумывается. Какое ей дело до этой работы? Пусть будет меньше шаров, пусть зимой Азиз-хону будет холодно. Все здесь для Ниссо чужое!… Но боясь окрика, Ниссо захватывает ладонью новый ком, обминает его.

Впереди между готовых лепешек Ниссо видит маленькую желтоголовую ящерицу; Ниссо замерла: следит за нею внимательно, только бы не спугнуть! Ящерица выползла на солнце, расставила передние лапки, осторожно водит головой. Вот юркнет за камень и убежит! В глазах Ниссо охотничий огонек. Ниссо схватывает ящерицу, та трепетно дышит в ее руке. Ниссо чуть приоткрывает ладонь, маленькая голова ящерицы ворочается в смертельном страхе. Забыв об Азиз-хоне, терпеливо наблюдающем за нею издали, Ниссо разглядывает поблескивающие на солнце круглые злые глазки, быстро-быстро выковыривает в мягком шаре глубокую ямку, впускает в нее юркую пленницу, накрывает ямку ладонью и, втыкая соломинки, сооружает решетку, закрывающую выход из маленькой, созданной в одну минуту тюрьмы. Теперь этот шар отличается от всех других — в нем живая добыча, и Ниссо с увлечением смотрит на нее через соломенную решетку.

Азиз-хон готов улыбнуться, — сердце его размягчилось, но показать этого он не хочет.

— Ниссо, подойди сюда, — произносит он очень спокойно.

«Заметил или не заметил?» Сразу потеряв радость, холодная и замкнутая, Ниссо встает, оставив шар на земле. Но быстро наклоняется, замазывает соломенную решетку кусочком глины, кладет шар отдельно от других. Опустив глаза, неохотно подходит к Азиз-хону.

— Ну, поднимись сюда. Слышала? Я зову.

Ниссо останавливается перед стариком, глядит на широкую реку, на противоположный берег.

— Устала работать? — испытующе щурит глаза Азиз-хон. — Сядь со мной.

Ниссо покорно присаживается на камень. Азиз-хон сует руку в карман распахнутого яхбарского сюртука и расправляет на своей старческой ладони ярко-красные бусы — каменные барбарисинки, нанизанные на шелковую нитку, зеленые треугольные стеклышки, между ними — черная пластинка агата с вырезанным на ней изречением.

— Возьми. Приготовил тебе.

Кинув взгляд на бусы, Ниссо отворачивается.

— Возьми! Слышишь? — с легким раздражением повторяет старик. — Нагни голову! — и сам надевает на шею Ниссо ожерелье.

Ниссо невольным движением хочет скинуть бусы, но, заметив в глазах старика злой огонь, убегает обратно и, присев на корточки среди обкатанных ею шаров, торопливо и энергично разминает их пальцами. Азиз-хон раздраженно глядит на согнутую спину непокорной девчонки, но эта спина так гибка, что Азиз-хон снова любуется ею.

А Ниссо кажется, что ожерелье жжет ее шею.

3

Четыре жены разрешены Азиз-хону законом. Но что такое четыре жены, когда хозяин может кормить и наложниц? И что такое наложницы, когда и над ними может издеваться мальчишка, которому все прощается?

В доме Азиз-хона, под каменными стенами, в темных углах, в саду, где осыпаются сладкие, подсушенные солнцем ягоды тута, у теплого пруда, к которому бежит с гор ручеек, у больших очагов, где готовится разнообразная пища, — Азиз-хон любит еду, искусно приготовленную старшей женой, — в просторном загоне для овец и коров всегда текут приглушенные, с уха на ухо, разговоры. В них ревность, и злоба, и страх, и корысть, и хитрость: кто не захочет пользоваться расположением хозяина дома!

Женщины ненавидят Зогара; но черноволосый, с невинным лицом и с глазами плута, Зогар один в доме уверен в своей безнаказанности. Ему только тринадцать лет, но если б он даже был сыном Азиз-хона, он не стал бы самоуверенней и наглей. Кто смеет хоть слово сказать ему? Он может решительно ничего не делать. Он может часами лежать на плоской, накаленной солнцем крыше дома, почесываясь, поглядывая на вечно хлопочущих женщин, придумывая насмешливые и оскорбительные слова. Он может спуститься с крыши, выпить только что принесенное молоко, вырвать из рук женщин и раскидать деревянные чашки. Он может ударить каждую из них и знает, что ни одна не посмеет пожаловаться… Но кроме того, он может, если захочет, без позволения уйти из дому в долину и бегать по садам и посевам, досаждая своей наглостью поселянам, боящимся его доносов и наговоров. А женщины знают: если подарить Зогару медный браслет, или кольцо с синим камнем, или кусок русского сахару, он может спуститься в селение и передать родственникам всякую мелкую просьбу и, вернувшись, рассказать: здорова ли мать, правда ли, что сестру покупает пришелец из соседнего ханства, прошли ли болячки на спине у двоюродного брата. Пусть потом целый месяц Зогар занимается вымогательством, грозя рассказать об исполненном поручении Азиз-хону, клянчит пиалу патоки у старшей жены старика, клубок красной шерсти у средней… Жены Азиз-хона не все согласны, только бы выведать, как живут их родные, только бы услышать новости и втихомолку их обсудить.

Одного не смеет Зогар: не смеет трогать Ниссо. Однажды он подсунул в ее мягкий сапог обломок бритвы, и она порезала ногу. Азиз-хон избил Зогара туго сплетенной плетью.

Зогар возненавидел девушку. Он делает вид, что не замечает ее, но тайком следит за каждым движением Ниссо: о, только бы дождаться дня, когда она в чем-нибудь преступит волю хозяина!

Но у Ниссо нет родственников в селении, и никакие услуги Зогара ей не нужны, разговоров с женами она не ведет, и Зогару подслушать решительно нечего. Все дни она проводит в доме или в саду. А что делает она ночью, когда Азиз-хон уводит ее на свою половину дома, — никто проведать не может, и если даже она не покорна там хозяйской воле, то кто, кроме хозяина, знает о том?

Впрочем, кое о чем Зогар догадывается, — с тех пор, как подсмотрел, что мать Азиз-хона принесла из долины двух жирных лягушек. Зогар наблюдал за старухой в щель с крыши дома. Он видел, как старуха связала лягушек спиной к спине, нарисовала сажей на желтых брюшках два черных сердца, жарила лягушек живьем и затем на плоском камне растолкла их в порошок. Всякому в здешних горах известно, для чего бывает нужен такой порошок!