Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

Почти сразу после этого Бонхэм объявил, что хочет уйти с девушкой, зад которой он обнимал. Он объявил это как-то странно, неожиданно басово хихикнув.

— Я и Энд хочет идти отсюдова в чертов пикапчик, поедем, станем где-нибудь в славных, тихих камышах. А, птичка?

— Черт, ну! Точняк! — сказала хорошенькая девушка. Она была помощницей дантиста.

— Тибе тожить приглашають, — сказал Бонхэм. — Сюзи ужастно рада побыть с тобой сиводни.

— Направду, — улыбнулась Сюзи. — Я б рада узнать Вас многа лутше, мистер Грант. Вы знаменитость в Гана-до-Бей. Я б хотела переспать с Вами.

Грант покачал головой. Она ему нравилась. Она почти так же хороша и привлекательна, как и другая. Выбирать нетрудно. Но неожиданно, откуда-то из глубин вырвавшаяся мысль о новой девушке в Нью-Йорке, удержала его. Неожиданно он подумал, что с трудом верит, что всего лишь пять дней тому назад был с ней. Они были вместе чуть больше трех недель, и в это тоже трудно поверить. Она стала как бы его талисманом, который потеряет силу, если он переступит через нее. В какой-то момент он подумал, не взять ли такси и не поехать ли в «Королевскую черепаху» или в «Вест Мун Оувер», чтобы позвонить ей. Но здешняя вшивая телефонная связь отняла бы чертовски много времени, минимум час, да еще половину разговора связь будет такой плохой, что ничего, кроме пары слов, не расслышишь. Больше расстроишься. А кроме того, для чего ей звонить? Он любезно отказал Сюзи, не желая ни оскорбить, ни обидеть ее. Просто сослался на усталость, опьянение и глубокую депрессию. Ему самому все это показалось неубедительным. Но если так и было, на помощь пришел Бонхэм.

— Че-то ево серьезно беспокоит, девочки. Я не знаю, потому што он ни говорить. Может, мысль о новой пьесе… Да ладно…

Грант взглянул на него, неожиданно вспомнив, что большой человек женат. Пьяный Бонхэм мало отличался от трезвого. Единственное, что заметил Грант, это, возможно, что черные сверкающие глаза сверкали чуть чернее обычного.

Бонхэм встал.

— Ну, раз Рон не идеть, чего бы тебе не пойти с нами, Сюзи?

— Ладно, — ухмыльнулась Сюзи. — Почему бы и нет? — Она подала Гранту руку, когда встали. — Немнога жаль, но мы исче будим увидиться. Может, Вы будити лутше настроение када-то. — Затем она обратилась к остальным на ямайском диалекте, для Гранта — бессмысленное мяуканье низких и сильных гласных, и сказанное заставило всех захохотать.

— Что она сказала?

— Она сказала, что ей очень не повезло, потому что ты выглядишь адски хорошо, чтобы переспать с ней, — сказал Бонхэм, и Грант едва не передумал. Но он не пошел. Не мог.

Он глядел, как они втискиваются в побитый старый пикап. Оттуда из темноты доносился громкий веселый смех. Он пошел искать такси и попросил шофера высадить его у начала дороги на виллу.

Еще четверть мили вверх, к дому, среди буйных пышных зарослей особых и редких тропических растений и деревьев, которые коллекционировали Эвелин и Поль де Блистейны. Грант медленно шел под горячим, душным тропическим небом, вдыхая мимолетные — мимолетные, потому что слишком сильные — запахи цветов и думая, в основном, о своем первом погружении. Чем ближе была дверь, тем больше восторг переходил в уныние. Он включил только ночник. В своей комнате он разделся догола, сделал крепкий коктейль в маленьком угловом баре и залез с ним в кровать.

Едва он выключил свет, дверь тихо отворилась и вошла любовница, его «любовница», колышащаяся белая тень в темноте. Он хотел было сказать что-нибудь типа: «Привет, леди Макбет», — но удержался. В воображении образ всегда был черным: черная драпировка, черная мантилья, затемненное лицо, черное колыхание, перст указующий. Чернота церкви, чернота религии, чернота вины. Конечно, если б образ сейчас был черным, то он не увидел бы его в темноте. Или увидел бы?

— Ты сучий сын, — прошептала она.

Грант закрыл глаза.

— Я сегодня впервые нырял.

— Ты знаешь, что ты сделал со мной? С нами?

— Я сказал, что сегодня впервые нырял. В море.

— Эвелин в ярости.

— Не смеши меня.

Она села на край кровати и понюхала.

— Еще и пьяный!

— Не пьяный. Просто хорошо. Я не говорил тебе, что сегодня впервые нырял?

— До двух тридцати ночи? — Тон был безобразным.

— Мы поздно вышли. К рифу у аэропорта. Когда мы вернулись, зашли выпить. И поесть. И поговорить о нырянии. Я забыл о времени.

— До двух тридцати ночи? — Тон еще безобразнее.

— Я хотел поговорить о нырянии.

— Я не знаю, что с тобой, — сказал безобразный голос. — Но что-то происходит. Во всяком случае, мне это не нравится. И я не обязана все это выносить и не буду. Наверно, есть какая-то шлюха, свинья, какая-то потаскуха, которую ты, должно быть, подцепил в Нью-Йорке? Не так ли?

Какую-то секунду Грант раздумывал: не сказать ли. Но смолчал.

— Должно быть, так. Всегда так, — сказал голос. В нем не было прощения, никакого прощения. — Потому что именно так ты всегда делаешь. Каждый раз так. Находится какая-то тепложопая шлюшка, которая хочет тебя взять за то, что у тебя есть. За то, что Я помогла тебе заработать.

Грант не ответил. Рядом с ним давление ее зада на постель исчезло. Послышался шелест одежды. Раздавшийся голос был резким, скрипучим, громко скрежещущим, хотя это все еще был шепот.

— Доброе стремление вырабатывается, оно характерно для жизни Мастеров (мастеров своей судьбы) под руководством Мастера Мудрости. СТРЕМЛЕНИЕ К ДОБРУ развивается и понимается среди еще больших достижений и связано с Целью. ДОБРОЕ СТРЕМЛЕНИЕ имеет образ. Стремление к Добру. Потом уже появляется Озарение.

Грант все еще молчал.

— Ты знаешь это не хуже меня, — сухо сказала она. — Я научила тебя всему, что сама знаю. — На пол шлепнулись тапочки. Затем она, обнаженная, залезла в двуспальную кровать под простыню и легла рядом, прямая, как палка. Она лежала, напряженная, как луковая тетива, и ждала, что он ее трахнет.

Грант не знал, сумеет ли. Он допил в тишине. Наконец, жалостливое и ужасно болезненное ощущение того, что ей неприятней будет, если он ничего не сделает, плюс неясное моральное обязательство — он сам понимал, как это смешно, — плюс факт, что она — женщина, — все это пришло на помощь. Господи, прости меня, подумал он о новой девушке в Нью-Йорке, ты прости меня. Он неласково пощупал ей промежность, чтобы слегка помочь себе. Руки она закинула за голову и не шевелилась. Он закатился на нее, воткнул и качал, пока не кончил. Как всегда, ног она не подняла и не двинулась.

Когда он засыпал, он снова услышал шелест одежды. Она надевала рубашку и халат, затем дверь тихо закрылась.