Ленин - Антоний Оссендовский

Сжимая ему руки, сказал:

– Давно намеревался пригласить вас к себе, чтобы попросить прощения за нелепости, которыми все чаще угощаю класс. Впрочем, для него это весьма удобоваримая пища, но перед вами, который, как я сделал вывод из вашего ответа, не только много читал, но смог также понять, чем является наша прекрасная современность, чувствую себя всегда пристыженным.

Владимир смутился и что-то бурчал.

– Нет, прошу не перечить! Знаю все же сам и отдаю себе отчет в своих поступках, – прервал его профессор.

– А чего вы хотите? «Рада душа идти в рай, только грехи не пускают!». Не отношусь к героям! Боюсь собственной тени, только что куратора округа или губернатора! Кроме этого, слабый из меня человек, очень слабый!

Он провел гостя в гостиную, где сидело несколько особ, по-видимому, приезжих, так как Владимир никогда их в городе не встречал.

Один из присутствующих, в студенческом мундире, рассказывал о жизни в столицах; картина, представленная с ораторским пылом, с повествовательным талантом и иронией, еще больше укрепила Ульянова в мысли о целенаправленности существования хотя бы мечтательной партии «Народ и Воля».

– Господа! – кончил студент свой рассказ. – Был, как знаете, сослан в Сибирь и скажу вам, что там во сто крат лучше, чем в Петербурге, под опекающим крылом милостивого государя императора, наисветлейшего хозяина всей России Александра Александровича! Там есть ненависть и ожидание чего-то нового, неминуемого. В столице мрак египетский и клейстер; в мозгах – семь худых коров фараоновых!

– Безнадежная ситуация! – буркнул один из гостей.

– И так, и нет! – воскликнул студент. – Все пытаются ни о чем не думать, и, однако, ощущают, что это долго не продлится. Что-то должно случиться!

– Но что? – спросил Остапов.

– Не знаю! Одно только заслуживает доверия, что все больше людей закончит хорошо поставленный университет – тюрьму! Оттуда выходят людишки, готовые на все! – произнес он со смехом. – Не будут это наши доморощенные якобинцы с лояльными душонками, несмотря на театральные бомбы, спрятанные за пазухой!

«Ага!» – подумал Владимир и пошевелился живей на стуле.

Студент взглянул на него подозрительно.

– Гм… – буркнул он. – Молодых гостей пригласил господин профессор.

Остапов усмехнулся.

– Это брат Александра Ульянова, – шепнул он и добавил громко, – Владимир Ильич, несмотря на свой молодой возраст, очень рассудительный молодой человек.

– Если так, это уже хорошо! – произнес студент. – Итак, плыву дальше! Расскажу вам, господа, что виделся с Михайловским, Лепешинским и другими, которые испытали и железных решеток, и чистого воздуха сибирского. Уже иначе болтают, хотя и не так, как те, которые понюхали Маркса.

– Какие же течения? – спросили.

– Течения светлые – никаких разговоров, только революция, общая, всероссийская, против царя всероссийского, вот что! – закончил студент, смелыми глазами смотря на слушающих.

– Всероссийская революция!

Воцарилось долгое молчание. Никто не знал, что можно сказать в отношении такой серьезной новости.

И внезапно отозвался гимназист. Лицо его было бледное, но угрюмые глаза смотрели твердо, голос не выдавал никакого волнения. Чувствовалась в нем даже холодная дерзость:

– Похоже, господа из свежего сибирского воздуха ничему не научились или не поняли Маркса. На дне их души дрожит, как овечий хвост, эта самая лояльность, какую здесь забрасывает «Народ и Воля». И это правда! Партия эта имеет лояльную душу. Вся российская революция не может удаться – это смешной план! Крестьяне в настоящее время не поднимутся против церкви; против полиции и врачей – разумеется, но истребивши этих враждебных им людей, на коленях поползут к ступени трона и положат царю взятку – головы полицейских и врачей! Революция должна быть направлена не против царя, но против всего, чтобы камня на камне не осталось, чтобы трава десять лет не смела расти на поле битвы! Такую революцию может совершить не глупый, темный народ, но одна организованная, смело выступившая под лозунгом партия!

Все с удивлением слушали юношу с выступающими монгольскими скулами и раскосыми глазами. После долгого молчания студент хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Я вам скажу, что об этом мальце услышит весь мир! Запишите, что он сказал в эту минуту. Этого парня с головой как Бога люблю!

С этого времени между Остаповым и его учеником был немой договор. Профессор преподавал историю только для него. Говорил смело и открыто. Особенно он воодушевлялся, рассказывая о декабристах, которых обожал. Рылеев, Пестель, Волконский возбуждали в нем настоящий восторг. Замечал, однако, что Ульянов слушает его с холодным равнодушием. Закончил он лекцию уже с меньшим пафосом и искал позже Владимира в гимназическом коридоре.

– Что вы думаете о декабристах? – спросил, касаясь его плеча.

– Думал, что были романтиками, – парировал он. – Революция, начатая самым слабым, ненавидимым классом – это авантюра, маленький, ничего не значащий эпизод!

Остапов скоро был вынужден изменить тон своих лекций. Сын губернского советника рассказал о них отцу, который донес о неблагонадежном профессоре куратору. Историк получил первое предупреждение и строгое замечание от директора гимназии, действительного статского советника и кавалера нескольких орденов.

Начались официальные лекции, монотонные, в соответствии с бессовестно фальшивой и дерзко глупой книжкой известного в истории школьного образования Иловайского. Остапов читал лекцию монотонным голосом, уткнувшись взглядом в черную доску стола и не поднимая глаз на класс. Чувствовал себя маленьким, никчемным, почти подлым. Стыд и угрызения совести жгли его ненасытно. Владимир слушал его мрачно и презрительно.

В один из вечером прибежала за ним служанка от Остапова, чтобы тотчас же посетил его по важному делу. Владимир неохотно оделся и пошел. Остапов сидел в распахнутом шлафроке, небритый, в расстегнутой на груди рубашке. Волосы в беспорядке спадали на потный лоб. Глаза неподвижно и тускло смотрели прямо перед собой бессознательно.

Профессор даже не слышал шагов вошедшего Владимира. Он сидел у стола. Перед ним стоял большой графин с водкой и наполненная до половины рюмка, а рядом зеркало, в котором настойчиво виделся уже пьяный Остапов. Бормотал тихо, загадочно.

– Га! Снова прилетела? Ну и что? Ничего нового и более страшного не узнаешь! Все слышал. Ты дала мне письменное обязательство, я подписал его. Слышишь? Подписал, виселицу!

Он оскалил зубы и со всей силы ударил кулаком по зеркалу. Со звоном и грохотом упало оно на пол, а за ним покатились графин, рюмка и учебник Иловайского.

Отрезвленный резким шумом, он поднял глаза и заметил Ульянова.

– А-а! – протянул он. – Пришел, несмотря что… об этом позже! Садись! Может, водочки? Такой хорошей, сильной, с анисом. Петр Великий такую любил. Наш российский Антихрист! Петр Великий, плотник саардамский, новатор, покоритель гнилого Запада. В начале обокрал его, а позже побил. Хитрая это была бестия – Петр Великий, царь с толстой палкой! Вырубал в курной хате окно в Европу… пообрезал кудлатым боярам бороды и потребовал, чтобы их считали франтами! Весельчак! Сынка своего за любовь к патриархальности святорусской, за привязанность к курным хатам, предрассудкам, к колтунястым завшивевшим бородам, мучил тюрьмой и убил палкой.

Владимир сидел неподвижный, не понимая, что произошло с Остаповым.

– Я пьяный, – засмеялся громко профессор. – Пьяный! Русский человек счастливее других, может убежать от боли, отчаяния, угрызений совести. Западный человек в таких случаях стреляет себе в лоб, бросается в реку или надевает себе петлю из подтяжек, и – капут! А мы ныряем в нирвану водки-матери! Ха, ха, ха! Да, мой юноша, и вас это не минует, так как имеешь очень много в голове и сердце. Авдотья, давай водки и две рюмки! И шевелись, как самая проворная грация, ради Бахуса.

Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и подняв свою, произнес:

– In vino veritas! Ave, amice, morituri te salutant. Bibamus!8

– Я не буду пить! – резко с отвращением ответил Ульянов.

– Не достоин быть в такой благородной компании… – начал злым, дерзким шепотом Остапов и вдруг съежился весь, побледнел, начал дрожать и оглядываться по сторонам, бормоча, – видишь? Видишь? Там! Там – снова! Как искорки… зажгутся, погаснут и снова зажгутся. Это они! Идут… будут издеваться… проклинать…

Владимир помимо воли смотрел в направлении, указанном рукой Остапова. В полутемных углах таился мрак, на стенах ползли едва заметные тени, бросаемые колеблющимся пламенем лампы и горящими на письменном столе свечами.

– Никого нет! – произнес он спокойным голосом, глядя на профессора.

– Никого? Пока что… не придут. О! Они никогда не простят и придут… – шептал Остапов.

Умолк и немного погодя начал говорить, не глядя на сидящего перед ним Ульянова: