Путешествие в Персию - Алексей Салтыков

Что сказать мне о красоте женщин Тегерана? До сих пор я видел только жалких тварей, которые как тени скитаются здесь в темных саванах. Покрывала, в которых он бродят по улицам, почти не видя под собой дороги и подвергаясь толчкам посреди грубой Тегеранской толпы [11], называются по-Персидски чадрами. Все женские прелести их точно также скрыты чадрами, как стеной. Самая цветущая дева в чадре представляется взору, как страшное привидение, как тень нонны, восставшей в Роберте из могилы; и кроме того, в Персиянке под чадрой есть что-то похожее на сову; но под этим покровом кроется роскошный костюм, какой только можно себе вообразить, и красота, перед которой меркнут светила; но все это я догадываюсь, потому что не видал еще красавиц-женщин в Персии. Относительно Фераша Абдула должно заметить, что он был чужд всех домашних забот и ни чем не занимался, кроме приготовления кальяна, до которого сам был страстный охотник.

Странно, как вообще все Персияне любят всеми средствами расслаблять себя; в Европе, напротив того, все помешались на крепительных средствах, и тем еще несравненно скорее разрушают свой организм. В Персии фрукты, кислое молоко, прохладительные шербеты, свежий и приятно утомляющий дым кальяна, заменяют ростбиф, ветчину, портер, водку, вино и сигары, не говоря уже о перце, горчице, сельдях и сыре. Зато в Европе несравненно более гнилых зубов, испорченных желудков, истощения и немощи, и вообще разнородных болезней. Персияне же, не смотря на кальян, которым сушат грудь и от которого вероятно худеют, не смотря на многоженство, которым почти с младенчества себя истощают, все-таки здоровье большей части Европейцев, исключая, может быть, Англичан, которые довольно хорошо себя сохраняют умеренностью и наблюдением диеты и моциона.

Избавившись от одного Фераша лгуна, надо однако же искать другого, но уже без кондиций; а то при Европейских наших привычках — держаться за слово и ставить на своем, привелось бы всякий день менять людей. Здесь вообще обман в ходу; без него жить нельзя; здесь все и всех обманывают. Персияне и не думают затрагиваться обманом; им казалось бы даже странно видеть человека, который все говорит правду, стоит на слове, и исполняет его. Персияне никак не могут понять, каким образом мы не пользуемся языком: язык для того и создан, чтоб скрывать свои мысли, говорят они, также как руки созданы для того, чтоб брать. Шахские приказания, например, никто и не думает исполнять; каждый клянется только головой. И за это никто не в претензии, все достигают своих целей какими-нибудь ухищрениями, или насилием. Все, что говорится и слушается, ничего не значит, это всякий знает, и все стараются только проникать друг друга. Разговоры в Персии ничто иное, как переливание из пустого в порожнее; не смотря на то, Персияне находят в этом удовольствие, им нравятся ласкательства и похвалы, которые адресуются к ним; им нравятся какие-нибудь ловкие выдумки, и они изощряют ум на ответах.

Кроме Фераша, мне нужно было нанять повара, и сверх того купить ковры, — потому что хозяин вынес из дому все свои ковры, а без этой меблировки надо сидеть на голом полу. Здесь без ковров живут только одни нищие, и то самые несчастные, у которых нет даже кальяна; а «даже нет кальяна!» здесь означает крайнюю нищету. Меня это удивляло. Я понимаю, что утонченный сластолюбец, в дополнение ко всей роскоши жизни, может любить и кальян; но не понимаю, как простой народ в Персии, поселяне, предпочитают всему на свете тянуть дым и находить в этом какое-то своего рода упоение. Повсюду простой рабочий народ любит всего более сытную пищу, крепительные напитки и отдых, — изящных же наслаждений не понимает. Но в Персии даже женщины страстные охотницы курить, и курят с младенчества.

Среди хлопот и забот моих о недостатках, я несколько утешен был по крайней мер прекрасным здешним климатом. Погода почти постоянно хороша, и я чувствую себя совершенно здоровым.

Мне предлагали еще другую квартиру, которую я и ходил смотреть; хозяин её, один из бесчисленных внуков Фет-Али-Шаха, человек молодой, и несколько кокетничает, как женщина. Дом его посреди прекрасного сада, но комнаты такие уже развалины, что в них невозможно жить, и в дополнение, я был бы там окружен множеством Персиян, и в соседстве с гаремом его матери. Это значит, что все мои движения были бы предметом постоянного любопытства и толков.

24-го Ноября. Вчера пришли меня звать от Графа Симонича (который скоро отправляется в Тифлис). Он был во дворце, где только что простился с Шахом, и послал за мной, чтоб при этом случае показать мне царские сокровища (хазмэ): тот известный бриллиант, который Шах в торжественные дни носит на руке, и который называется блестящим морем; его одежды унизанные жемчугом; огромные куски изумруда и яхонта, и проч.; а также парадный мундир ныне царствующего Магомет-Шаха, вроде казацкого полукафтанья, синий, с воротником и обшлагами, вышитыми бриллиантами, с изумрудными пуговицами и эполетами, вроде генеральских, также из огромных изумрудов с привешенными к ним нитками крупного жемчуга.

Мирза Масуд, министр иностранных дел, показывал нам всю эту большую казну, подобную Московской древней Царской казне.

При этом случае, Граф Симонич показал мне саблю, которую Шах ему только что подарил. На ней было несколько бриллиантов и изумрудов. Сыну же его, 14 лет, пажу, который также прощался с Шахом, Его Величество пожаловал маленькую звезду, довольно плохо сделанную, с небольшим количеством камней. Не буду описывать всех сокровищ шахских: это было бы скучно; но я еще не видал парадного кальяна и короны, которые, как мне сказали, сохраняются в гареме; а также и знаменитого Трона-павлина (Тахты-Тоус), который, помнится, отнят Шах-Надиром у Великого Могола, в Дели.

Пересмотрев и свесив в руках все огромные каменья, грубо обработанные, или в натуральном вид, кое-как оправленные, которые перед нами навалены были кучами из сундуков, я проводил Графа Симонича к меньшому сыну Магомет-Шаха (старший в Тавризе), которому не более четырех или пяти лет. Он, бедный, что-то хворает. Граф Симонич шел к нему с прощальным визитом.

На дворе, возле комнат маленького Мирзы, стояла оседланная для него лошадь, для катанья по двору. Мы вошли я сели с Графом в приемной горнице; но Мирза Масуд, министр иностранных дел, нс садился, равно как и еще два или три Персиянина, тут же находившиеся.

Маленький Шахзадэ сидел на полу, но сверх ковров под ним разостлана была кашемирская шаль, а за спиной у него были две огромные круглые подушки из розовой кисеи. На черной его шапке был прицеплен алмазный знак отличия царской породы. Волосы у него длинные и крашеные темно-рыжим цветом, лице бледное, черты незначительные, еще не сформировавшиеся. На нем был род кацавейки из шали на меху (то есть шубейки). Он приложил правую руку к шапке. Граф Симонич спросил его чрез переводчика о здоровье, но он ничего не отвечал. Тогда Граф Симонич спросил его, чем он занимается; он отвечал, что не знает. Видя, что Шахзадэ неразговорчив, мы попросили у него позволения удалиться. Вдруг он начал довольно живо что-то говорить, прикладывая руку к шапке; потом спросил нас, поедем ли мы верхом. Мы отвечали, что поедем. И я также поеду, — сказал он. Мы удалились.