В двенадцать, где всегда - Зоя Журавлева

– За опоздание, – сказала Женька.

– Ее же и в цехе не было! – удивилась Тоня. – Ну, прямо на том свете не спрячешься – все видит. У человека, может, радость, так нет же, все равно испортит настроение!

– Брось, – сказала Женька.

Женька иногда страшно и неоправданно грубила Ольге Дмитриевне, вдруг прямо с цепи срывалась. Понимала, что глупо, и не могла удержаться. Однажды ее даже цехком разбирал, так при всех нахамила, что до цехкома дошло. Ольга Дмитриевна сама же ее и выгородила, что было особенно неприятно, до сих пор неприятно Женьке. И каждый день, кланяясь матери на лестнице, по-соседски разговаривая о разных разностях, Приходько ни разу не сказала ей о Женьке ничего худого. Только хвалила, как понимала Женька из материных намеков. Это тоже было неприятно. И непонятно. И волновало Женьку как-то особенно. Как подтверждение.

Женька могла как угодно ругаться с Приходько, но никогда не поддерживала разговора против нее.

– Она у тебя всегда права, – обиделась Тоня. Сочувствие, высказанное и не получившее ответа, всегда обижает.

Шаги мастера снова зашелестели в проходе. Замерли за их спинами. С минуту Приходько молча следила, как они работают. У Женьки от напряжения онемели руки. Потом мастер сказала:

– Соколова, смените обувь.

– А у меня тапки разодрались, – сквозь зубы объяснила Тоня.

– Наденьте рваные…

– А я их выбросила, – сказала Тоня.

– Купите новые, – ровным голосом сказала Приходько. – Я вас трижды предупреждала. После обеда к работе не допущу.

Грузная, она легко развернулась в узком проходе. Неслышно ступая, пересекла цех, скрылась в кладовой. Тоня резко отключила пресс. Пресс лязгнул последний раз и задышал остывая.

Тоня работала в коричневых лодочках. Не совсем чтобы на шпильках, но достаточно высоких. Этим она, который уж день, нарушала технику безопасности. Каблуки мешают ногам чувствовать педаль, мешают возникнуть в ногах четкому ритму. Нога может непроизвольно сорваться, и тогда пресс лязгнет не вовремя. Может статься – по пальцам. Триста пятьдесят килограммов концентрированного удара… Фабком без конца занимался такими несчастными случаями. С девчонками, которым лень переобуться перед сменой. Случаи были, правда, не смертельные, просто сильный ушиб краем штампа, десять дней бюллетеня.

– Прицепилась, – сказала Тоня. – Ей лишь бы цепляться. А я руки даже близко не подношу, все пинцетом.

– Переобуйся ты, – сказала Женька. – Что тебе, трудно? Мастер же отвечает…

– Черт с ней! – сказала Тоня. – Пойду с обеда домой, хоть высплюсь!

– Ценная мысль, – сказала Женька. – Выгонят с фабрики, сразу поступишь на очное.

– Да все время я эти тапки забываю, – мирно сказала Тоня. – Вечером на виду положу, а утром опять забуду.

Женька сходила в раздевалку и принесла ей свои, старые, домашние. У Женьки были туфли на ровной микропоре, все равно она работала в туфлях. Тоня с ворчанием влезла в тапки и еще обругала, что слишком разношены, не держатся на ногах. Сказала: «Сегодня уже так и так норма горит. Пойду хоть проветрюсь». Шаркая тапками, почти теряя, не столько – всерьез, сколько – дурачась, отправилась на лестницу. Там хоть окно открыто…

В цехе стало заметно душно. Кто-то уже крутанул колесо вентиляции, огромное, как на пароме, привел в действие адскую машину. Трубы над Женькиной головой угрожающе загудели. Женька обозрела свою готовую продукцию, крохотную блестящую шаблонку, шесть на четыре. Много настукала. И браку, наверно, много, часто отвлекалась сегодня. Женьке нравилось рубить прессом. Разный размер. Разные штампы. Разная толщина. Нравился сам пресс, гладкий, носатый, послушный любому ее движению.

Когда Женька пришла на фабрику, ее определили в цех щипки. Там все вручную. Сидишь за длинным столом и специальным ножом, стальным, чутким, даже без ручки, расщепляешь слюду вдоль, в направлении волокна. Бурые, серые, почти черные пластины. В зависимости от сорта. На глаз определяя толщину и проверяя себя микрометром. Чем дольше щиплешь, тем реже проверяешь. Быстрота. Глазомер. Навык. Птичьи мелькания рук. Сомнамбулические раскачивания тела, набравшего ритм. Кажется, внезапно остановись – упадешь. Пожилые женщины – там в основном пожилые – и бесконечные разговоры, которые убыстряют время. О детях. О доме. О мужьях. О кино. О кино – реже, чем о детях.

Женька взялась рьяно, с жаром – доказать себе и другим, быстро подобралась почти к норме. И сразу, в один день, затосковала. От длинных гладких столов. От монотонности движений. От разговоров. Она вдруг почувствовала себя словно запертой среди этих нескольких обязательных движений – ножом справа, в слюду без нажима, плавно вперед, вытащить нож, снова – справа… Тело ломило от однообразия. Тут Женька поняла, почему в цехе щипки так мало молодежи, и вспомнила, как в отделе кадров обрадовались, когда она согласилась.

А окончательно ее доконали коллективные чтения. Само по себе это здорово – кто-то читает, с выражением, громко, на весь участок, а остальные слушают и щиплют слюду. Но почему-то изо дня в день они читали только шпионские книжки. Стрельба. Налеты. Полковники, майоры, лейтенанты. Даже имен не запомнишь, одни чины. Бледные женщины на заднем плане. Верность на расстоянии. Любовь в телеграммах. Всех убивают. Все хорошо. Можно начинать сначала.

«Майор Лузгин козырнул, четко ответил…»

«Когда полковник Батурин открыл сейф, он сразу увидел – документов не было…»

Женьку часто заставляли читать, у нее еще в первом классе пятерка была по чтению. И в один прекрасный день, когда очередного шпиона почти поймали, Женька прямо после смены отправилась в отдел кадров за документами. Как раз набирали учеников на прессы. И Женька снова пошла в ученики…

Тоня все не возвращалась. Потом будет бить себя в грудь и сваливать на плохую слюду, на неудачный навес, на кладовщицу, на мастера, на всех подряд. И что Женька нисколько не помогает, хотя ее прикрепили собранием, тоже скажет.

Женька вздохнула, остановила пресс и пошла на лестницу.

Тоня стояла возле открытого окна и, конечно, смолила. Торопливыми втягами, как все, кто привык курить тайком. Женька подождала, пока она дососет сигарету. Тоня жадно вдохнула напоследок, спросила: «Заесть нечем?» Давно вроде курит, а все равно после каждого раза как-то противно внутри. И не бросить.

– Не умеешь, так не берись, – сказала Женька. Все-таки порылась в карманах, нашла ей тянучку. – Может, хватит?

– Я же псих, – сказала Тоня. – Все так переживаю. А курево почему-то успокаивает. Сама не знаю.

– Ты бы еще запила, – сказала Женька.

Внизу, у технологов, щелкнула дверь, и мастер Ольга Дмитриевна Приходько легко, через две ступеньки, взбежала по лестнице. Остановилась около них, будто не заметила «Авроры» на подоконнике, дружелюбно сказала:

– Переобулась, Соколова? Вот и хорошо. Идите в цех.

Тоня пошла, глядя в пол. Женька слезла с подоконника, не спеша поправила косынку, чтоб не по первому слову бежать, и пошла за ней.

– Женя, – негромко позвала Приходько.

Женька вернулась к окну. В центре двора, возле нового корпуса, человек десять лениво сгребали весенний мусор. Это конструкторское бюро проводило воскресник по озеленению. Вокруг воскресника, явно без дела, ползал самосвал. Из цеха слюдопласта выскочил главный инженер, будто им выстрелили. За ним высыпалось еще четверо. Яростно жестикулируя, они покатились через двор. Такие маленькие – сверху. Было как в телевизоре, когда отключен звук.

– Значит, можно поздравить? – сказала Ольга Дмитриевна. – Через полгода вселитесь, это теперь скоро.

– Спасибо, – сказала Женька, удивляясь быстроте информации.

– С деньгами у вас, конечно, туго, – быстро сказала Приходько. – А я. как ты знаешь, одна. Мне, собственно, некому. – Голос ее странно сел, но она докончила: – Если потребуется, я с удовольствием.

– Деньги у нас есть, – сказала Женька.

– Не ври, – перебила Приходько. – Такой суммы у вас сейчас нет. Я просто хотела, чтобы ты знала.

Они стояли, близко глядя друг другу в лицо. Волосы выбились у Женьки из-под косынки, лезли в глаза, она их так и не поправила. Совсем близко видела она коричневые морщинки у переносицы. Широкие, напряженные брови. Крупный подбородок.

Приходько выглядит много старше матери. Мать рядом с ней просто красавица.

– Понимаешь, Женя…

Женька напряглась, уже зная, что она заговорит сейчас об отце.

Где-то хлопнула дверь. Где-то закричали. Женька поморщилась, как от боли. Приходько замолчала, пережидая шум. На площадку выскочила кладовщица, крикнула скороговоркой:

– Ольга Дмитриевна, Надежде худо!

Когда они подбежали, женщины уже вели, поддерживая со всех сторон, почти тащили Надю проходом, между прессов. Она слепо цеплялась за чьи-то плечи, шепотом просила: «Потише». По лицу ее, большому и очень белому, пробегала мгновенная судорога. Тогда она вся замирала, обвисая на женщинах.