Порно - Ирвин Уэлш

Пола вертит в руках стакан и никак не может стереть со своего большого дряблого лица самодовольную улыбку.

— Понимать, я проводила там столько времени. А терь у меня своя жизнь, сынок, — говорит она мне. — Понимать, я встретила одного парня.

Я смотрю тете Поле в глаза и вдруг ловлю себя на том, что непроизвольно поднимаю брови, почти как Лесли Филипс, но ничего не могу с этим сделать. Однако мне срочно надо выдать ей хотя бы какую-то реплику в ответ. Пола всегда была в некотором роде людоедкой, пожирательницей мужиков. Одно из самых душераздирающих воспоминаний юности: медленный танец с Полой на свадьбе моей сестры, Пола схватила меня за задницу, а Брайан Ферри поет «Slave to Love».

— Он испанец, классный мужик, у него свой дом в Аликанте. Я там была, посмотрела. Он хочет, шобы я жила там с ним. Шобы мы выползали на солнышко, шобы эта старая гузка как следует пропотела. — Она сдвигает бедра и оттопыривает нижнюю губу, которая почему-то напоминает мне красную ковровую дорожку. — Вот такие дела, Саймон. Все говорят мне, все, кто тут есть, — фыркает она, включив в свою усмешку практически весь порт Лейта, — Пола, они говорят, ты живешь в раю для дураков, это долго не продлитца. Не пойми меня неправильно, у меня нет иллюзий, не продлитца, стало быть, не продлитца. И ваще, что значит продлитца? Мне щас любой рай подойдет, — говорит она, вливает в себя остатки выпивки, опрокидывает в рот лимон, пережевывает его вставными челюстями, высасывает его до последней капли и выплевывает обратно в пустой стакан.

Вовсе не обязательно обладать богатым воображением, чтобы представить себе на месте этого несчастного лимона член испуганного испанишки.

Пола с ходу отвергала все возражения, а я не такой зануда, чтобы вообще пытаться возразить. Зачем ломать людям кайф? Ее вера в меня очень трогательна — вся лапша относительно моих небывалых успехов в лондонской индустрии развлечений успешно повисает у нее на ушах. Она хочет, чтобы я управлял «Портом радости». Основная проблема в том, что она хочет двадцать штук за эту развалюху, но эта проблема легко решается: я отдам ей эти деньги, когда бар малость поднимется. А до того времени она будет моим компаньоном.

Это место и вправду потенциальная золотая жила, просто нужно вплотную им заняться. Тут буквально физически ощущается, как гентрификация подбирается незаметно наподобие пресловутого пиздеца, и жизнь дорожает, и я уже слышу звон монет, и он становится все громче по мере того, как «Порт радости» превращается из привокзального пивняка в модное заведение Нового Лейта. При кафешке имеется парковка, большая комната для банкетов в глубине помещения, а наверху располагается старый бар, который давно закрыт и используется как кладовая.

Однако сперва надо подать заявление на лицензию, так что, как только мы расстаемся с Полой, я сразу иду в городскую управу, чтобы взять бланки и заполнить все необходимые формы. После этого я себя балую чашечкой капуччино (кстати сказать, для Шотландии он весьма недурен) и овсяным бисквитом в кондитерской за углом. Сижу-изучаю муниципальные бумажки, вспоминая о комнатке в Хакни. Лейт — впереди. Хакни — в глубокой жопе.

Потом я отправляюсь в родительский дом на Южной стороне. Маменька страшно рада, она обнимает меня, так что у меня хрустят ребра, и начинает рыдать.

— Смотри, Дэйви, — говорит она моему старику, который с огромным трудом отрывается от телевизора. — Мой мальчик вернулся. Сынок, я тя люблю!

— Ну хватит, ма… мама, — говорю я, несколько смущенный.

— Подожди, щас Карлотта придет! И Луиза!

— Понимаешь, мне надо ехать…

— Сынок, сынок, сынок… нет…

— Но понимаешь, какая штука, ма, я скоро вернусь. Навсегда.

Мамаша опять начинает рыдать.

— Дэйви! Ты слышал? Мой мальчик скоро вернетца!

— И да, Пола говорит, что я могу забрать «Порт радости». Мой старик наконец поворачивается ко мне вместе с креслом и с сомнением на меня смотрит.

— Што такое с твоим лицом? — говорит моя мамаша.

— «Порт радости»? Как бы он там не помер. Придетца ему всю дорогу слушать каких-нить комических певцов. — Папаша явно издевается. Старый пердун выглядит как-то неважно. Усталый какой-то, измотанный. Похоже, он таки уяснил для себя, что больше не может обходиться с матерью так же паршиво, как раньше, иначе она вышвырнет его на улицу, а он уже слишком стар и коряв, чтобы найти себе еще одну тупую корову, которая будет бегать за ним, высунув язык, а уж тем более которая сможет готовить такие же вкусные макароны, какие готовит моя мамаша.

Уступив ее желанию устроить семейный междусобойчик, я решаю остаться еще на одну ночь. Входит моя младшая сестренка Карлотта, восторженно вопит, припечатывает на моих щеках увесистые поцелуи и звонит по мобиле Луизе. Мы сидим на диване, в центре — я, по бокам — сестренки, которые щебечут о каких-то пустяках, а мой старик ворчит и кидает на меня хмурые взгляды исподлобья. Мамаша периодически сдергивает Карлотту или Луизу с дивана и начинает кричать:

— Вставайте! Я хочу обнять свово мальчика. Вы не поверите, но он вернулся домой, совсем вернулся!

Дальше все происходит следующим образом: я направляюсь в Сан-Сити. Иду по Бульвару, вдыхая морской воздух, а грязный Эдинбург тем временем тащит меня обратно в мою родную гавань. Потом я спускаюсь к бару Полы, и тут меня встречает нехилый облом. Все запущено до крайности: старая красная плитка на полу, столы с покрытием из огнеупорного пластика, стены и потолок в разводах осевшего никотина, — но достает меня вовсе не это, меня достают посетители. Они похожи на толпу зомби из фильма Джорджа А. Ромеро, сидят, разлагаясь под резким светом люминесцентных ламп, который только оттеняет их многочисленные грехи. Я видел притоны, где курят крэк, в Хакни и Айлингтоне, но по сравнению с этим гадючником те гадючники — просто дворцы.

Лейт? Как можно снова сюда возвращаться?! Теперь, когда наша престарелая резвушка переезжает на Южную сторону, в этом нет никакой необходимости. Я полжизни провел в попытках выбраться отсюда. Я сижу наверху, в баре, потягиваю виски и наблюдаю, как Пола и ее подружка Мораг, которая очень сильно напоминает мне клон самой Полы, подают еду всем этим ноющим старым пидорам, как будто бы это не бар, а столовка для пенсионеров. В другой стороне бара из музыкального автомата доносится какая-то нелепо громкая танцевальная музыка, а несколько скелетоподобных юнцов сопят, дергаются и пялятся в одну точку. Пожалуй, мне пора убираться из этого бара, подальше отсюда, от тети Полы и от Лейта. Лондонский поезд зовет.

Я извиняюсь и двигаюсь дальше, по новому Лейту: QE2, министерство по делам Шотландии, редакция «Скотсмена», восстановленные подновленные доки, бары, рестораны, дорогие жилые кварталы для яппи. Вот оно — будущее, всего в двух кварталах. А на следующий год оно будет уже в одном квартале. А потом — бинго!

Сейчас мне нужно просто смирить гордыню и, как говорится, залечь на дно, совсем ненадолго. А там я придумаю такую аферу, что чертям станет тошно: аборигены — кондовые провинциалы, куда им угнаться за прохиндеем из метрополиса типа Саймона Дэвида Уильямсона.

8. «…только один объектив…»

Похоже, Рэб нервничает. Он теребит пальцы. Когда я начинаю его поддразнивать, он смущается и говорит что-то про то, что надо бы бросить курить, бормочет что-то про ребенка. Это первый прорыв, если не считать загадочного друга Терри, в его личную жизнь, жизнь вне универа. Даже странно представить, что у людей и вправду есть эта самая личная жизнь; целостные, самодостаточные миры, в маленьких отдельных квартирах. Как у меня. А теперь мы идем на разведку как минимум одной из частей его тайного мира.

Наше такси дребезжит и переползает от одного источника света к другому, счетчик крутится — только цифры мелькают. Мы останавливаемся у маленького паба, но хотя желтый свет из двери льется на серо-синий тротуар и можно услышать, как из прокуренных глоток изрыгается смех, мы не входим. Нет, мы идем по обоссанной боковой улочке к черному входу, к двери, покрашенной черной же краской. Рэб начинает выстукивать по ней какой-то сложный ритм. Ди-ди-ди-ди-ди, ди-ди-ди-ди — ди-ди.

Слышно, как кто-то спускается вниз по лестнице. Потом — тишина.

— Эт Рэб, — шепчет он, снова выбивая мотив какой-то футбольной речевки.

Отодвигается засов, снимается цепочка, и из-за двери, как чертик из коробочки, высовывается лохматая голова. Два вострых глаза быстро опознают Рэба, а потом начинают оценивающе скользить по моей фигуре с такой небрежной пристальностью, что мне почти хочется позвать полицию. Но потом ощущение угрозы и неудобства просто растворяется в белоснежной улыбке, которая, кажется, дотрагивается до моего лица, как пальцы скульптора, и лепит из него новое изображение, свое собственное. Эта улыбка просто удивительна, она превращает его лицо из физиономии агрессивного, враждебно настроенного дебила в лицо какого-то буйного гения, который знает все тайны этого мира. Голова поворачивается в одну сторону, потом — в другую, изучая улочку на предмет ненужной активности.