Вечное - Мара Вересень

class="p1">— Все просто, — все же решила пояснить Дара, прикоснувшись к ободку с наушниками. — Каждый голос должен быть услышан. Иначе в этом нет никакого смысла.

— Но он!.. — воскликнул Рикорд и замолчал, осознав, как по-детски прозвучало бы его возражение. Он хотел сказать…

Мама едва не погибла, отец едва не ушел вслед за ней. Альвине и Най тоже семья, но это другое. И все те дети, что стояли на краю, и все те, что ушли. Рикорд помнит, как сам едва не шагнул на прогнившие мостки над топью с вереницей бумажных фонарей с огнями внутри, растянутых на невидимой струне между старых вешек. Звездноглазого ребенка с мертвым котенком на руках. Не-живое дитя не то мальчик, не то девчонка сказало: “Не ходи, а то станешь как я.” И Лайм не пошел.

И Дару не пустил, встав на краю окна, на пороге. Боялся надорваться, так ее туда… тащило, будто за нитку, за волосок, который кромсал, резал темные ленты как масло. Рикорд сам себя едва не растерял, когда понял, что цепляется уже не только лентами, но и такими же струнами. И что это не совсем его струны, Дарины, родителей, чьи-то еще. Струны, корни, серые крылья — мягкие, и черные крылья — как ножи, и на старом камне, вытянутый вверх бесконечной спиралью свечной огонек, который один, но двоится.

Потом пришла мама и Альвине. Через свет, как папа ходит тьмой. И Рикорд все-все понял про них. Только иногда… бесит. Он и про Дару с Альвине тоже понял. Еще когда во дворе школы увидел. Тогда понял, что что-то понял, но не понял, что именно, и спрятался. Сделал вид потом, что только вышел, чтобы не мешать. А когда маму с Альвине увидел, сразу и сложилось, как надо. И что так — надо, и что все правильно. И все равно иногда… бесит.

…хотел сказать “убивает”. Не сказал. Но Дара, на то и Дара, чтобы слышать то, что не прозвучало.

— Для мира это все равно. Онтакая же нить. Для мира лучше, чтобы они были. Но так уже не получится. Еще одна вилка пройдена. Теперь поровну.

Они — кто? Почему Рикорду казалось, что сестра тожене сказала? Было как в наушниках: тишина, от которой эхо и пульс. Но один из этих “они” точно тот, с жутко прекрасным голосом и… мама? сестра? отец? Альвине? Най? он сам?

Спросить?

Но Дара забралась под одеяло и отвернулась. И так много сказано. Лайму думалось, что даже слишком много.

10

Ночи, когда мне спокойно спалось без Холина, случались либо до моего с ним близкого знакомства, либо когда Холин нагло пролазил в мой сон. К тому же работа в разное время суток дурным образом сказалась на внутренних часах. “Спать” сбежал, а вот жажда злобной деятельности, наоборот, обуяла. И где она валандалась, когда мне нужно было максимально высказать свое “фи” гнусному подставщику? Мчаться в отделение, чтобы отобрать честно заслуженную лопату у стажера в перьях было бы нечестно, и я устроила глобальные постирушки, потому что заклинание очистки это одно, а постирушки — другое.

— И какая шельма! — мысленно и не только возмутилась я, шлепнув по отвыкшему от работы стиральному ящику и добавила энергетического пинка по батарее накопителя.

Столько лет Арен-Тана на дух не переносил, а тут прямо спелись. Да так ладно выводят, как скрипки в одном оркестре… Впрочем, светен скорее дирижировать станет, чем сам за себя играть. А если бы и стал… Я залипла на окошко с таймером. Воображение уже рисовало сцену “Концерт для скрипки с оркестром” и рассаживало за пюпитрами статистов со знакомыми лицами…

Дом передернулся. Копать опять скреб где-то по косяку. А еще открытая дверь в кабинет ныла. Туда тянуло сквозняком и…

И-и-и…

Край подвернувшегося ковра попал под ногу. Он тихого “глядь” светсферы вспыхнули ярче, в зеве камина блеснуло, будто кто-то просыпал туда горсть разноцветных стекляшек. По нервам, как по ненастроенным струнам смычком, дернуло, и картинки наложились одна на другую — бывший кабинет отца, выглядел точно так же, как кабинет матери в Леве-мар.

Серые обои с розоватым рисунком, массивный стол и те же шкафы. Камин, облицованный темным камнем с зеленой искрой, решетка — хаотичное сплетение стилизованных колючих ветвей барбариса. Даже ягодки есть. Окно аркой. Стального цвета шторы. Письменные приборы на столе расставлены так же. Ковер на полу, светлый, чуть вытерт в центре, и там, где я стою…

…Синее растеклось по бежевому.

— Образина косолапая, теперь пятно будет! — сказала девочка и посмотрела на меня. Упрямо сжатые губы, стрелки ресниц и карие с золотом глаза… Нет, синие, темно-синие…

— Сколько раз говорить, чтобы ты не болтала с тенями, — эхом давно отзвучавших слов отозвалась я за свою мать и за себя, ведь я теперь тоже мать, и это у меня странный, даже по меркам темных, ребенок, который почти не говорит, но слышит незримое и видит несуществующее, носит тысячу мелочей в рюкзаке и оставляет их в разных местах, прячется за аритмичной музыкой от звуков снаружи, чтобы… Чтобы слышать те, что внутри или заглушить?

— Из-за тебя все, — проворчал ребенок, пряча под тенью ресниц золотисто-карие… темно-синие глаза.

Из-за меня?.. Возможно. Все?.. Спорно, но часть — да. Потому что однажды я пошла поперек дороги и выбрала не того Холина, не отпустила его за грань, осталась целой, примирилась с чудовищем внутри себя, верила в свою тьму и свой свет и звала, ведь больше никто не верил и не звал, чтобы потом они верили и звали, когда каменные лезвия росли сквозь меня, а я считала до десяти и…

И-иди-и…

…Те, кто желал обрести будущее, стали светом, отдав за право войти свое прошлое, а взамен получили голос, чтобы звучать даже там, где света недостаточно. Те, кто желал власти и крови, стали тьмой, отдав за право войти свое тепло, а взамен получили власть над кровью, но и она стала властвовать над ними. Те, кто сомневался, шли дольше прочих. Свет опалил их снаружи, а тьма выжгла изнутри, они изменили себе и изменились. Стали тенью, что всегда скользит по краю…

Тихо-тихо меж теней,

Вслед за флейтою моей…

По краю, по острому… В кровь. Алое рассыпается, как бусины с оборванной нитки, которой давно уже нет, но там, где она касалась кожи — тянет. Одна бусина замирает. Красная сфера на расчерченном поле, пробитая трещиной насквозь, и от того похожая на