Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс

Не нам строить тут предположения о том, почему молодая девушка, родившаяся и выросшая между Вудфорд-Уэллсом и центральным Лондоном, в первые годы двадцатого века вступила в жизнь с сознанием столь абсолютно и категорически очищенным от каких-либо положительных или сдерживающих убеждений; мы просто регистрируем этот факт. Но и подкрепляй ее все верования христианского мира, а также неколебимое уважение ко всем мельчайшим требованиям кодекса общественной морали, каким бы ни был этот кодекс, Кристина-Альберта не могла бы вступить в жизнь с более бодрой уверенностью и более сильными убеждениями, чтобы вести себя, пусть неопределимо, но хорошо. Кристина-Альберта должна была быть Кристиной-Альбертой, последовательной и безупречной, иначе суд совести открывал ей глаза на нее же и затруднял ей жизнь.

«Кристина-Альберта, — заявлял суд, — ты самая грязная, самая мерзкая дрянь, когда-либо поднимавшая пыль жизни. Как ты намерена вновь стать чистой?»

Или: «Кристина-Альберта, ты снова лгала. Того и гляди, ты попробуешь лгать мне! Вначале лгать тебя заставляла лень, а теперь трусость. Что ты намерена сделать с собой, Кристина-Альберта?»

Наступило время, когда суду пришлось обратиться к Кристине-Альберте с таким вот увещеванием: «Нос у тебя, Кристина-Альберта, просто огромен. Вероятно, он будет расти до конца твоих дней, как это водится за носами. И тем не менее ты готовишься очаровать и заворожить Тедди Уинтертона. Ходишь туда, где надеешься встретиться с ним. Суетишься и прихорашиваешься на манер всех дур. И как ты только ни грезишь о нем — всяческие мерзости. Ты рассиропилась из-за этого молодого человека вопреки тому, что тебе известно, каков он — плох, как ни взглянуть. Тебе нравятся его прикосновения. Сидишь, глупо на него таращишься и упиваешься. А он тобой упивается? Не пора ли тебе задуматься, Кристина-Альберта, куда ты идешь?»

И вот теперь суд заседал, и обвинение — обвинение, от которого не было защиты, гласило, что она намерена взять своего нелепого беззащитного папочку и водворить вместе с его глупостью, дурацкими книгами, смехотворными сокровищами, со всеми его мечтами и устремлениями, в ненадежную и враждебную студию Крамов не из-за смутной общей жажды Лондона, хотя на втором плане было и это, а из-за того, что студию навещал слишком уж неотразимый Тедди, из-за того, что именно там она познакомилась с ним, и упоенно танцевала с ним, и внезапно он ее поцеловал, и она поцеловала его. А затем он улестил ее разучить с ним танец и заставил прийти к нему в студию выпить чаю с ним и познакомиться с его сестрой — которая не пришла. А потом были новые встречи, еще и еще. Он был нахален, и обаятелен, и уклончив. Все ее существо пылало волнением из-за него. Теперь суд холодно и точно обличал перед ней уловки ее сознания, продемонстрировал, как мысли о Тедди, неотвязные, но не признаваемые, привели ее к решению поселиться у Крамов. Только теперь она призналась и обрела ясный взгляд на вещи. «Ты лгала себе, Кристина-Альберта, — объявил суд, — а хуже этой лжи не бывает. Так как ты намерена поступить?»

«Я не могу подвести Крамов. Они рассчитывают на нас». «Ты в скверном положении, Кристина-Альберта. Даже в еще худшем, чем мы полагали. Ты рассиропилась из-за Тедди Уинтертона. Почему не называть вещи своими именами? Ты влюблена. Возможно, с тобой случилось что-то страшное. Маленькие кролики весело снуют под живыми изгородями, и все дни для них одинаковы; они подергивают носишками и своими хвостишками, и вытворяют что хотят со своими лапками. Пока не приходит день, когда, зазвенев, петля силка затягивается на мохнатой ножке, и все, что ты делаешь после этого, уже совсем другое. Силок не дает тебе убежать, и приходится плясать вокруг него и пищать, если хочешь, пока не явится человек, поставивший силки. Так вот, что с тобой происходит? И из-за Тедди! Тедди, с его открытым лживым лицом!»

«Нет, — сказала Кристина-Альберта, — я его не люблю. Я была глупа, рассиропилась и растерялась. Я больше недостойна называться Кристиной-Альбертой. Но это еще не сцапало меня и не сцапает. Я вытащу папочку и себя. Присягаю и клянусь»…

«Хм!» — сказал суд.

Мистеру Примби казалось, что первый вечер, который он провел в своем новом жилище в Лонсдейлском подворье, был наиболее событийным вечером в его жизни. Одно впечатление теснило другое. Он никогда не страдал бессонницей, но когда он наконец улегся на своем раскладном ложе, то продолжал бодрствовать значительную часть того, что осталось от ночи (жалкий обрывок с унылым рассветом в середине), пытаясь разобраться в вышеупомянутых впечатлениях. Впечатления от новой обстановки, впечатления от Кристины-Альберты, впечатления от новых невероятных личностей — слоеный мармелад впечатлений.

Мистер Примби и Кристина-Альберта прибыли в студию, как и предполагалось, около половины четвертого, однако выехавший утром фургон с сундукам и мистера Примби, ящиками с его книгами и редкостями, а также с вместительным гардеробом покойной миссис Примби, который удалось-таки вырвать из когтей Сэма Уиджери, приехал почти в шесть. К несчастью, торговец мебелью на Бромптон-роуд, у которого мистер Примби приобрел шкафчик-витринку и длинный низкий книжный шкаф орехового дерева, доставил указанные предметы в студию накануне, и в Гарольде взыграла вся ненависть современного художника к воинствующему дереву. Они с Фей, а также пара друзей, забредших к ним, только глубокой ночью кончили красить их в глубокую ультрамариновую синеву, разбрасывая по ней золотые мазки и звездочки, как на наклейках вокруг горлышка бутылок «авилы», «цариста» и других подобных марок шампанского. Когда мистер Примби увидел дело их рук, он просто поверить не мог, что эта та же витрина, тот же шкаф.

— Полагаю, их можно вернуть в прежний вид, — сказал мистер Примби.

— Но посмотрите, как они ассимилировались с комнатой! — с жаром возразил Гарольд.

— Я имел в виду, если мы решим переехать, — сказал мистер Примби. — Я знаю, что это искусство, и здесь они гармонируют с остальным, но есть места, куда мне не хотелось бы переехать… то есть с этими вещами в их нынешнем виде. Вы даже не знаете, на что способно людское воображение.

Дальше все пошло скучновато, пока не подъехал фургон. Диван-кровать поставили сначала так, потом эдак. Постельные принадлежности — одеяла, простыни, наволочки предполагалось завязывать в узел и класть на плоскую крышку сундука мистера Примби за ширмой из суперобложек.

— Для бутылок с пивом придется поискать другое место, — сказал Гарольд. — В кухне слишком жарко, а в коридоре слишком опасно. Но мне пришло в голову, что их можно поставить в посудомойной под раковину, накрыть тряпкой, и пусть на них капает вода. Испарение. Я займусь этим.

Мистер Примби неожиданно для себя зевнул.

— Наверное, вы бы выпили чаю, — внезапно сказала Фей, и вместе с Кристиной-Альбертой занялась его приготовлением.

Гарольд явно пребывал в напряженном и нервном состоянии. Исполненная терпения низенькая фигура мистера Примби, который сидел, положив ладони на колени в ожидании фургона, поглядывал по сторонам простодушными глазами и издавал «кха-кха» оказывала такое же воздействие на нервную систему Гарольда, какое кроткий и терпеливый верблюд оказывает на нервную систему лошади. Гарольд грыз невидимые удила и гарцевал. Он расхаживал по комнате, поднялся наверх, вышел из дома, вернулся. Он курил нескончаемые сигареты, и нескончаемо предлагал их мистеру Примби; он отпускал загадочные замечания глухим голосом.

— Все это прямо из Достоевского, — сказал он мистеру Примби. — Естественно, в другой цветовой гамме. Иное, но то же самое. Как по-вашему, мистер Примби?

Мистер Примби кивнул сочувственно, чуть шутливо и неопределенно.

— Кха-кха, — сказал он. — И правда, похоже.

— Все наладится само собой, — сказал Гарольд. — Все наладится само собой. Вы знаете эти стихи Руби Парема? — Он прочистил горло. — Называется «Ожидание», — сказал он. — Вот…

Его взгляд стал неподвижным, глаза остекленели, голос набрал силу, так что слова как будто стали больше натуральной величины:

За каждой минутойПриходит другая минута,А за ней, не сомневайся,Другая,Каплями с подоконника в дождь.Может, ты и не хочешь идти,Но они идут,О, без концаУнося твою жизнь. Смерть, не полная, бесповоротная.Но смерть в разгаре жизни,Частицы смерти,Смерть в притяжении.Капай, Старуха Смерть — в жизни!Медленно, тупо, неумолимо, невыносимо!Капай, капай.

— Это «Капай, капай» гениально. Но, может, вам не нравится современная поэзия?

— Ничего против нее не имею, — благодушно сказал мистер Примби.

— Конечно, совсем уничтожить этот фургон ничто не могло, — пессимистично сказал мистер Крам.