Главный фигурант - Вячеслав Денисов

Он так и спросил об этом надзирателя, который привел «баландера» [2] с кастрюлей на каталке:

– Уважаемый, почему меня в общую камеру не завезли?

Разбоев сказал «завезли», потому что из уст развязного Гейса, на обеих руках которого синели безобразные татуировки, слышал, что в тюрьму не «садятся», а «заезжают».

Тот внимательно посмотрел на Разбоева сквозь крошечное оконце «робота» [3] и бросил:

– Моя бы воля, сука, я бы тебя не сюда, а сразу в лес завез.

И перед носом бывшего научного сотрудника с грохотом захлопнулась створка.

Осторожно уместив тарелку с постным супом на крошечный столик, он посмотрел на залитые едой руки и сполз спиной по шершавой стене.

На следующий день ответ на вопрос, почему – сюда, а не в общую камеру, он нашел у старшего следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры Вагайцева, который сообщил Разбоеву, что общаться они теперь будут ежедневно, и даже по несколько раз.

– Такие, как вы, Разбоев, – сказал Александр Викторович, – опасны для общества. А мы призваны это общество охранять. К сожалению, вы – тоже часть нашего общества. А потому мы сделаем все возможное, чтобы уберечь вас от смерти. Видите ли, за отсутствием у вас преступного опыта, я вынужден разъяснить вам вполне банальную истину. Окажись вы в общей камере, мне бы уже никогда не добиться от вас признательных показаний.

– Вы думаете, что меня подучат более опытные зэки? – воскликнул Разбоев. – Но вам нечего бояться! Как бывший ученый, я могу вам с уверенностью сказать, что нельзя подучить в том, о чем человек не имеет представления!

Вагайцев тогда сделал внушительную паузу и с саркастически-грустным выражением лица признался в том, что он и не ожидал простых с Разбоевым взаимоотношений. Сказал, что на скорое признание он и не надеялся. Скорее, никогда не ожидал услышать его.

– Что же касается боязни, то мне действительно, – заметил он, – бояться нечего. А вот вас, Борис Андронович, убьют, даже не дожидаясь ночи.

Дни летели стрелой, когда Разбоева вывозили в город на автозаке на проводки и следственные эксперименты, и тянулись, как улитка по виноградному листу, когда он был вынужден оставаться в камере наедине с самим собой. Документы множились, подшивались, в комнате для допросов, где следователь Вагайцев допрашивал бывшего научного работника, выкуривалось бесчисленное количество сигарет, и тяжелый дух табачного дыма бродил по плохо вентилируемым коридорам «Красной Пресни».

«Красная Пресня» – пересыльная тюрьма, и в ней, чего не случается в тюрьме обычной, можно встретить и только что задержанного сотрудниками милиции вокзального вора, и убывающего транзитом в Магаданский край «большесрочника». Здесь «полосатые» [4] ходят по одним коридорам со взяточниками, и каждый знает, что этот дом для них – всего лишь гостиница.

Летели дни, тянулись недели, проходили месяцы, и грозил закончиться уже год пребывания Разбоева под следствием. Все для него уже было ясно и понятно, и он руководствовался отныне не собственными мыслями, а советом старшего следователя Вагайцева «не заниматься глупостями, а говорить правду и быть откровенным». Подозреваемый признал себя виновным, указал на места убийств, способ причинения смерти, однако будет ли в суде иметь значение заявление Разбоева о том, что «я увидел ее, захотел вступить с ней в половую связь, ударил по голове, затащил в кусты, изнасиловал, а после убил», если клиника Сербского официально признала факт того, что психика Разбоева устойчива и регрессивным течениям не подвластна?

На суде он скажет: я не убивал. И суд начнет искать в деле доказательства обратного. Будет искать, обязательно будет! – потому что государству нужно срочно закрыть тему с шестью уничтоженными человеческими жизнями. И это даже лучше, что торопливый Вагайцев – а он куда-то последний месяц торопился, наверное, поджимали сроки – гнал следствие по прямой, не понимая, что заводит его в тупик. Очень хорошо, что шесть трупов, а не, скажем, два.

Что такое две человеческие жизни? На фоне происходящих в стране «демократических» преобразований – пустяк, да и только. Всегда можно отойти от больной темы серийности, то есть длительной безнаказанности. И совсем другое – когда задержанному предъявляют шесть девичьих тел, истерзанных и униженных. Картина прямо-таки чудовищна. Пожары, взрывы, падающие самолеты, заложники – и посреди всего этого «великолепия» – маньяки, уворачивающиеся от валящихся с неба обломков фюзеляжей, прикуривающие окурки от пепелищ и гуляющие по стране, словно тени. Хороша страна!

И два трупа – это не шесть. Из-за двух трупов не станут проводить пресс-конференции, интервью и обращать на судебный процесс такое внимание, как на процесс, в котором фигурирует больной для общества вопрос – опять груда трупов посреди этого поля, которое кое-кем самоуверенно именуется правовым.

Когда ему били в МУРе по почкам, опера поговаривали о том, что в том же Измайловском парке, неподалеку от аллеи Большого Круга, в ста метрах от Круглого пруда, была изнасилована и убита еще одна девушка. И убита она была в ту же ночь, когда задержали Разбоева! Но она была задушена, и состояние ее трупа прямо указывало на то, что с ней поступили еще хуже, чем с теми шестью. Однако почему-то по этому поводу громкоговорители телевизионных каналов не кричат! Если верить муровцам, то преступление обозначилось всего лишь коротким упоминанием в теленовостях.

В ту же ночь убили еще одну женщину в Центральном округе – это опять-таки поведали опера в перекурах после бесед с Разбоевым. И иностранные наблюдатели снова не смотрят в сторону этого бездыханного тела. Всех интересовало тогда и интересует сейчас, что станет с делом Разбоева. Чем закончатся эти восемнадцать месяцев кропотливой работы Генеральной прокуратуры.

А что следователь имеет помимо признаний Разбоева? Ничего. Ни свидетелей, могущих указать на убийцу пальцем, ни изъятых с места преступлений образцов, прямо указывающих на то, что убийства совершал бывший научный сотрудник. Торопился куда-то Александр Викторович, ох, торопился... А разве нужно было другое Разбоеву?

Одна ошибка, потом еще одна его ошибка, и еще раз ошибка. И вот уже суд начинает терзаться сомнением, что в зверствах виновен именно Разбоев. Душа – та, как обычно, – да, верит! Но без прямых доказательств на одних душевных порывах, как в прежние времена, не уедешь. Когда за каждым поворотом головы председательствующего следят сотни глаз... А Разбоев на суде скажет – я не убивал! Суд начнет доказывать обратное и придет к тому, что Разбоев прав. Убийца шести девушек – не он.

А разве не этого хочет Борис Андронович Разбоев? Так что лучше уж шесть трупов, а не два. И странно это теперь уже не звучит.

Вагайцев сам загнал себя в угол. Под конец следствия, особенно в последние дни, он терял окончания собственных мыслей, не выстраивал логические ряды, терял причинно-следственную связь. Чувствовалось, что он хотел побыстрее столкнуть дело со своего стола на стол Генерального прокурора, чтобы тот столкнул его в суд. Старшему следователю по особо важным делам, к коим и относилось дело Разбоева, осталась самая малость. Официально предъявить Разбоеву обвинительное заключение.

«Вряд ли его осенит в последний момент и он пересмотрит свое отношение к собственному десятимесячному труду», – думал в тишине ночи Разбоев и готовился уже не к последнему следственному действию, а к судебному процессу.

Адвокат его, хрустящий лох в очках, пахнущий дорогим одеколоном и всячески угождающий любому слову Разбоева, – типичный представитель класса падальщиков. На суде он завернет речь длиною в милю, вспомнит Кони, Плевако, других великих русских юристов, процитирует их крылатые выражения, после чего обвинит Генеральную прокуратуру в предвзятости, скажет: «Я кончил», облегченно вздохнет и сядет на место.

Разбоев всякий раз, видя его, делал восхищенные глаза («Как я рад, что именно вы, а не кто другой...»), подыгрывал, слушал заверения в том, что «пожизненное мы сломаем, а пятнадцать лет – не срок», или – «мы будем выходить с кассацией на Суд Верховный», и в глубине души его выворачивало. Надежды на этого адвоката, который в деле не увидел абсолютной невиновности Разбоева в убийстве шести девушек, – никакой. Он из команды тех, кто пытается втереть тальк в объективы. Поглощенный жаждой собственной славы, которая, по его мнению, крылась в устранении из дела трех трупов из шести (с тремя пожизненного, возможно, и не дадут), он совершенно не обращал внимания на то, что Разбоев не убивал и одной из них.

И Разбоев дождался того дня, когда замок на камере прогрохотал, как гром из поднебесья, дверь со скрипом распахнулась и знакомый «дубак», который старел в «Пресне» вместе с научным сотрудником, бросил:

– Разбоев, на выход.