По дорогам прошлого - Владимир Грусланов

Внезапно тишину мирного дня разорвали орудийные выстрелы. Один, другой, третий… Снаряды взорвались недалеко от братавшихся солдат. Кверху взлетели комья земли, окутанные черным дымом.

Солдат с серьгою в ухе поглядел за линию своих окопов.

— Иш, поганцы! Пугают! Это наши! — крикнул он возмущенно.

Измайлов переглянулся с Масенко:

— Пора, ребята, по домам! Дело сделано! Расходись!

Болгары и русские условились о новой встрече, торопливо простились и отошли к своим окопам.

По дороге к «дому» Масенко процедил сквозь зубы:

— К артиллеристам я сегодня же наведаюсь, поагитирую их. Сами пойдут брататься.

Весть о братании с солдатами неприятеля облетела окопы.

Солдат с серьгою в ухе восторгался:

— Ловкую штуку придумал товарищ из Питера.

Он вспомнил Карпова — путиловского рабочего.

ОБИТАТЕЛИ ДВОРЦА КШЕСИНСКОЙ

Однажды у старого приятеля Ивана Александровича Борисова Измайлов увидел любопытный фотоснимок.

На землю брошена холстина. На ней, на фоне деревянной изгороди и стоящего в глубине скромного, выбеленного известью домишки с открытым настежь окном, расположилась живописная группа из шести молодых солдат.

Внизу снимка тянулась поставленная в кавычки надпись:

«ОБИТАТЕЛИ ДВОРЦА КШЕСИНСКОЙ»

Фотограф выцарапал ее на негативе снимка, да так и отпечатал для характеристики тех, кого он сфотографировал.

«Солдаты — и дворец известнейшей в дореволюционное время петербургской балерины?» — удивился Измайлов.

Он знал, что Владимир Ильич Ленин в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года выступал в этом дворце перед партийными работниками Петрограда, а с балкона дворца не раз говорил с питерскими рабочими.

Но при чем тут солдаты-фронтовики и эта надпись?

— Кто это? — спросил Измайлов приятеля.

Тот рассмеялся.

— Сказать тебе, не поверишь.

— Да кто же они, эти «обитатели дворца»?

— Я, своею собственной персоной, и мои друзья-однополчане — радисты штаба сорокового армейского корпуса царской армии, — ответил не без гордости Борисов и пододвинул фотоснимок поближе к Измайлову. — Присмотрись лучше! А я расскажу тебе его историю.

Измайлов с интересом рассматривал на фотокарточке однополчан Борисова довольно редкой в то время специальности — солдат-радистов, а его приятель приступил к рассказу.

— Собрали нас, радистов, со всех концов Российской империи. Жили мы в сороковом радиотелеграфном отделении сорокового армейского корпуса. Жили дружной семьей.

Вот этот, в верхнем углу слева, я сам — коренной петроградец, рядом — латыш из Риги, Александр Калнин. Подле него — киевлянин, Кочергин, высокий, стройный красавец, умница, каких мало. Внизу подо мною — балагур, весельчак, разудалый парень, русак с широкой душою — Василий Попов, из города Верного, теперь Алма-Ата. Чего он забрался на край света, трудно сказать. Беспокойная душа. Все искал нового, а попал к нам, в штаб сорокового корпуса.

Рядом с Василием пристроились два украинца: Иван Гетало и Семен Ищенко. Оба Харьковской губернии, оба не говорили, как мы с тобою, а балакали на украинской мове. Парни, скажу тебе, огневые. Грамотные, дело знали не хуже латыша, а тот считался среди радистов богом.

На карточке они изображены рядом с Поповым, совсем как лучшие дружки, но в жизни цапались с ним частенько. Гетало с Семеном — франтоватые солдаты — держали себя в чистоте и порядке, а Попов был не то чтобы грязнуля или растрепа, но и не на высоте, как говорят. Фуражка сдвинута набок, ремень не затянут, сапоги без лоску. Но радист отличный, особенно на приеме шифровок. С головой парень.

Так, полушутя, полусерьезно, представлял Борисов своих дружков-однополчан.

Где они теперь? Какова их судьба? Живы ли? — он не знал. С той поры прошло почти полвека,

Оказывается, друзья фотографировались в маленьком румынском городке Онештн, в конце апреля тысячи девятьсот семнадцатого года.

Услышав, что фотоснимок сделан в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года в прифронтовой полосе, в скором времени после свержения в России царя, Измайлов так и подскочил.

— Не снимок, а событие! — зашумел он. — Живая история1

— Эту историю я и рассказываю тебе, — прервал его Борисов. — Ты только слушай, не перебивай.

Февраль тысяча девятьсот семнадцатого года застал Борисова на далеком участке румынского фронта. Цензура свирепствовала. Письма, газеты не доходили до солдат. Что творилось дома, они не знали.

Штаб корпуса располагался километрах в двадцати от линии фронта. Но и сюда вести из тыла последнее время почти не поступали.

Ежедневно штаб корпуса принимал шифрованные и обычные радиограммы из ставки верховного главнокомандующего из Могилева.

Ежедневно немецкое командование передавало открытые сводки для русских, на русском языке. В них излагались успехи немецкого оружия на Восточном и Западном фронтах и события в далеком тылу, в России. Сведения преподносились в угодном германскому командованию духе.

Ежедневно радисты посылали немцам и австрийцам составленные штабными офицерами русского корпуса такие же хвастливые сводки об успехах союзных: русских, французских и английских войск и о скором крахе австрийской и германской империй.

На языке солдат-радистов это называлось обменом любезностями.

Жизнь на корпусной радиостанции текла размеренно, без особых потрясений. Но однажды ночью в конце февраля немцы сообщили в очередной радиосводке, что в Петрограде беспорядки, рабочие заводов бастуют…

На другой день поздно вечером немцы заговорили снова. Они передали длиннющую сводку о перестрелках на улицах Петрограда, о боях рабочих с полицией и жандармами.

На приеме сидел Ищенко.

— Вот брешут так брешут, тьфу! — не выдержал он, записывая полученные по эфиру знаки: точки и тире, такие же, как и на обычном телеграфе.

Прошел еще день.

У аппарата дежурил Попов. Подошло время принимать радиограмму из ставки верховного. Сколько Василий ни старался, никак не мог уловить позывных Могилева.

Капитан, начальник радиостанции, торопил:

— Принимай живее, корпусной ждет!

Ставка молчала.

Капитан рвал и метал, требовал проверить радиоаппаратуру. Но сколько ни бились радисты, сколько ни волновался заменивший их у аппарата капитан, связь со ставкой верховного не налаживалась.

— Аппарат в полной исправности, готов к приему и передаче! — рапортовал капитан возмущавшемуся полковнику, помощнику начальника штаба корпуса. — У нас все в порядке, Василий Николаич! — сбивался он с официального тона. — Ставка не отвечает…

Ставка молчала. Но не молчало командование германской армии. Оно сообщало последние новости из России: в Петрограде бунт.

А еще через день немцы сообщили: в Петрограде переворот.

Что за переворот, какой переворот — никто ничего не мог понять. Офицеры собрали солдат по взводам и объяснили: враг пытается разложить русских солдат, распускает вздорные, ложные слухи о беспорядках в столице, о забастовках, о каком-то перевороте. Русский солдат стоял за веру, царя и отечество и будет стоять. Не верьте вымыслам врага.

Прием немецких сводок поручили офицерам.

Солдаты замечали какую-то необычную суетливость офицеров, растерянность.

— Что-то знают, черти! — говорил Попов. — Ишь как забегали!

Но все шло по заведенному порядку: солдат собирали на утреннюю и вечернюю молитву. На поверках пели «Боже, царя храни».

В первых числах марта в штаб корпуса привезли на грузовичке двух разведчиков: русского и немецкого. Русский унтер-офицер захватил в плен немецкого унтер-офицера. В штабе дивизии немец дал очень важные сведения, настолько важные, что командир дивизии спешно отправил его в штаб корпуса. И не одного, а вместе с тем, кто приволок его на собственной спине в окопы.

Скоро русский унтер-офицер освободился. Его оставили на сутки при штабе корпуса отдохнуть. Начальник штаба обещал награду — Георгиевский крест.

Вечером, сидя на лавке возле домика радистов, унтер-офицер рассказал солдатам такое, что те обомлели:

— На передовых немцы кричат русским: «Чего сидите в окопах? Вашего царя в Петербурге сняли!»

— Как это сняли? — не понимал Василий Попов.

— Сняли! — кричат. — Кончать войну надо! Пора по домам! Намучились!

— Ты что, очумел? За такие слова знаешь куда загонят? — окрысился фельдфебель, исправный служака из хуторян, с красным, словно помидор, лицом.

— Пошел ты вместе с царем к своей бабушке! — возмутился унтер-офицер и, махнув рукой, отошел от радистов, с которыми калякал об окопных новостях.

— Так! — сдерживая злость, произнес Калнин. — Царя сняли, а мы молимся за его здравие…