ЧИСТАЯ БРЕДЯТИНА - Стив Мартин

— Зовите меня Дор, — ответил я. Только позднее я осознал, что имел в виду Род.

Мы с Лолой просидели и проговорили всю ночь. После вечеринки, держа ее в объятиях, я прошептал:

— Как я люблю то, что ты в «Менсе».

Она прошептала в ответ:

— Я тоже люблю то, что ты в «Менсе».

Температура моя упала до арктической. Она продиктовала мне свой номер телефона, но поскольку он состоял из одних семерок, я его не запомнил. После чего она дошла до лифта, обернулась ко мне и произнесла:

— Мы не должны так больше встречаться.

Слова эти поразили мое сердце, как крошечные стрелы. Всю ночь я проплакал в подушку. Восемь месяцев спустя мне объяснили, что это была шутка.

Большинство того, чего хочется в жизни, приходит, когда этого уже не нужно. Членство мне было предоставлено ровно через год, когда я подал заявление и стал почетной «игрушкой» «Менсы». В пакете документов я обнаружил рекламу круиза любви «Менсы» на Бермуды. Я продал холодильник и на эти деньги купил билет. Всходя на борт, я увидел на корме женщину — она стояла спиной ко мне, слегка склонившись над фальшбортом и весьма напоминая собой дорическую колонна, если бы та умела слегка склоняться над фальшбортом. Женщина повернулась и увидела меня — а я снова увидел свою Лолу. Как будто за год ничего не изменилось: на нас было всё то же, что и в тот вечер, до сих пор не стиранное. Она заговорила:

— Давно не виделись, Дор.

Я поправил ее, набирая преимущество в беседе:

— Мое имя — не Дор.

— Каково же оно тогда?

— Выскочило из памяти, но вернется.

— Не хотите ли прогуляться по полубаку?

Полубак? Ну где же этот чертов словарь, когда он так необходим?

Она заговорила снова:

— Мне осталось жить два года. Давайте же наслаждаться ими, пока мы тут раболепствуем.

— Так зараболепствуем же, зараболепствуем! — Я взял ее под руку, и мы повернулись к востоку, лицом к заходящему солнцу. — Да, кстати, меня зовут Орд.

СТАРОЕ ЛИЦО МАЙКЛА ДЖЕКСОНА

О, что бы я мог сказать!

Хорошо бы оказаться на званом обеде через много лет, воздевать бровь, поглядывая на старого друга, пока гость нашептывает в ухо изысканные сплетни. Хорошо бы отправить безмолвное послание о ком–нибудь, с кем я работаю, — одним лишь взглядом долу, едва проступившей в уголках рта тихой улыбкой, легким неодобрительным покачиванием головы. Талант мой укреплялся бы от года к году, и хорошо было бы продемонстрировать всего одним простеньким взглядом, насколько мудро я воспринимаю свои успехи и провалы. Хорошо бы войти в залу и приветствовать кивком знакомца, унизить врага или остудить пыл злобного критика моим безразличием.

К счастью, раз в неделю я имею возможность обедать в гриль–баре Джоунза на Мелроуз с лицом Уолтера Маттау и воображать, как все могло бы получиться. Уолтер делает заказ парадоксально, и глаза его сияют, когда он обводит меня взглядом, будто шутка у нас с ним общая. После чего он вызывает на уста свои улыбку, которая неотразимо переползает на лицо официанта, а тот переминается с ноги на ногу и возвращает Уолтеру лукавый взор, исполненный уважения. Я заказываю холодно, без нюансов. Я буду салат.

Лицо Уолтера понимает мою проблему, поэтому многого он не требует. Свои байки я рассказывают по–среднезападному, иногда выбираю нужные слова, иногда их не нахожу, но никогда не могу наполнить их, раскрасить, придать им трехслойное значение или переправить их собеседнику, закрутив при подаче и заставив мерцать на лету. Однако лицо Уолтера не возражает; он акцентирует мои слова за меня, реагирует за меня, иллюстрируя выражения, которые мне не даются.

После аперитива лицо Уолтера пускается в воспоминания: глаза его увлажняются, и потенциальная слеза никак не может решить, оторваться ей или нет. В конце концов вес влаги стягивает ее вниз по морщинистым склонам, где она растворяется и наконец исчезает, разойдясь на сотню ручейков. Моя же сочувственная слеза никогда не колеблется — она проносится по тефлону щеки и приземляется на жесткий пластик столешницы. Но Уолтер знает, о чем я.

Потом я иду к машине, где ждут мои люди, неспособные интерпретировать мое настроение, — они предлагают мне вещи, которых мне совсем не хочется, так и не прочитав у меня на лице, что я хочу остаться один.

Ночью я лежу за своим новым лицом, разговариваю с ним. Оно слушает, но в ответ мало что может сказать. Иногда я чувствую ответное подрагивание мышцы — это лицо тянется ко мне, пытается заговорить. Я внимательно вслушиваюсь, как это делал бы Уолтер, в шепот невыразительных губ:

— Что я скажу своему ребенку? А когда буду умирать и окажусь не в силах разговаривать — как я посмотрю ему в глаза и покажу, что я его люблю?

Уже потом, во сне по лицу моему проплывает образ безмятежности, смягчая маску. Я сижу и пью чай. Мое старое лицо выглядывает в окно и видит Уолтера — сочной ухмылкой он дает мне понять, что ему нравится. Я встаю; боль моя поднимается от сердца к лицу и рассеивается. За ней приходит счастье; потом — горечь; дальше — радость. Все они вздымаются из самой сердцевины меня, оставляя свои следы на моем челе, в уголках рта и глаз, у меня на губах, — и так проявляют мой характер. Я просыпаюсь, какой–то миг чувствуя себя цельным снова. Но потом вспоминаю: лицо являет миру душу, но его иногда сменить гораздо проще.

В ПОИСКАХ КОВАРНОГО ФИЛИППИНЦА

«Мы видели раскосого опасного япошку, мы видели коварного филиппинца…»

— Марлон Брандо высказывается о кинематографе в шоу «Ларри Кинг живьем»

Коварный филиппинец. Как часто я укладывался вечером спать, а эта фраза эхом отдавалась у меня в голове. Однако лишь совсем недавно я осознал, что никогда ни одного настоящего коварного филиппинца на самом деле не видел. Я проезжал через филиппинские кварталы, и всё, что я там видел, казалось мне достаточно простодушным. Вывески того или другого — химчистки ли, авторемонта, — все они выглядели безобидными, но, видимо, истинное их вероломство таилось где–то внутри. Мне стало интересно, при каких обстоятельствах коварство выходит на поверхность.

Я несколько лет проработал с филиппинкой и теперь решил провести небольшой эксперимент. Я спросил ее, как бы она поступила, если бы стала свидетелем дорожно–транспортного происшествия, и на месте аварии кто–нибудь шарахался бы, не зная, что делать, как ушибленный.

— Я бы остановилась и помогла бы, наверное, — ответила она.

— Зачем? — спросил я. — Получить что–нибудь взамен?

Она пристально посмотрела на меня:

— А вы бы что сделали — вызвали подмогу и остались дожидаться, когда подоспеет помощь?

Я понял, что у нее перед глазами стоит стереотип Милосердного и Вежливого Белого Англо–Американца, и содрогнулся от отвращения. Я так расстроился, что чуть было не захотел разозлиться.

Я решил взять в прокате фильмы, где можно будет изучить, как изображают филиппинцев. Я посмотрел «Крестного отца», «2001» и «Унесенных ветром». В них не наблюдалось ни одного упоминания о коварных филиппинцах. Почему? Вероятно, киноиндустрия тайно управляется филиппинцами. Вероятно, это их рука прячется за такими фильмами, как «Логичный филиппинец» (1986), «Простодушный парень из Манилы» (1993) и приключенческой классикой «В дебрях коварного Лаоса» (1995). А если так, не являет ли это нам их несомненное вероломство?

Мой друг рассказал мне о фантастическом филиппинском иглотерапевте. Я позвонил записаться на прием.

— Что вас беспокоит? — раздался обманчиво приятный голос на другом конце провода.

— Я… мне… — Эту часть плана я недоработал. — Меня… я…

Я повесил трубку. Тридцать секунд спустя зазвонил телефон. Там никого не было. Сначала я не придал этому значения, но потом признал изощренность тактического хода: определитель номера! Коварный филиппинец перезвонил мне, определив мой номер, и теперь его знает! Опасаясь ответного удара, я перезвонил сам и записался на прием.

Я вошел к нему в клинику и сел ждать. Ждать чего, интересно? Возможно, чтобы меня перехитрили — так или иначе. Ассистентка попросила меня заполнить анкету. Она умно подтолкнула ко мне листочек и искусно предложила карандаш. Я заполнил бланк, прислушиваясь к закодированному диалогу, имевшему место в кабинете. Банальные вопросы о погоде больше не казались пустыми любезностями: то были сложно структурированные фразы, в которых начальная буква каждого слова складывалась в девичью фамилию моей мамы. Едва войдя в кабинет, я начал вворачивать доктору и его медсестре уникально американские словечки. Типа «спелись». Мне хотелось увидеть их реакцию. Никакой реакции не последовало. Если не считать одного — взгляда настолько коварного, что я содрогнулся.

Затем произошел такой диалог:

— Здесь говорится, что вы хотите лечиться от чумки.

— Да, — парировал я. Грубую игру они тут ведут.

— Чумка — заболевание собак.