Печаль в раю - Хуан Гойтисоло

Ее глаза на фарфоровом лице были как стеклянные голубые шарики. Она снова поднесла платочек ко рту и робко посмотрела на солдат.

— Авель?..

— Да, Авель Сорсано.

— С ним случилось что-нибудь?

Она вытянула шею, ее худенькое лицо сморщилось, и никто не посмел ответить.

— Видите ли, — сказал наконец капрал, — он был у эвакуированных в интернате, и с ним случилась беда.

Она проглотила слюну.

— Он… ранен?

Солдаты, не сговариваясь, смотрели в пол; на девушке были белые туфли на каблучках и белые чулки, как у сиделок.

— Да, — ответил капрал. — Вернее сказать, нет. Он пошел с ребятами, хотел побаловаться оружием, ну и…

— Он был с теми детьми? — спросила девушка. Капрал кивнул; ему было трудно найти слова, он не решался сказать все как есть. — Ах, какой стыд, какой стыд! — Она уронила платок и поторопилась его поднять. — Так любезно с вашей стороны, большое спасибо… Только, по-моему, лучше его отпустить. Пускай возвращается сам. Иначе урок не пойдет ему на пользу.

Солдаты растерянно переглянулись. Девушка, белая как мрамор, взволнованно смотрела на них.

— Авель такой чувствительный, — говорила она. — К нему нужен очень тактичный подход. В его годы раны затягиваются с большим трудом…

— Вот-вот, — сказал капрал, охотно принимая подсказку. — Раны. Лейтенант говорит, чтобы кто-нибудь из вас пошел с нами его опознать.

Слова «умер», «убит» мелькали перед ним, как мотыльки, зачарованные светом, и он с трудом сдерживался, не произносил их.

— Не обязательно, чтобы пошла мама? — спросила девушка.

— Нет. Я думаю, тут всякий сгодится.

Глаза у нее хитро сверкнули.

— Кто угодно?

— Да, это все равно.

Она легко махнула рукой.

— Тогда я пошлю Филомену.

Потом, аккуратно разгладив юбку, она добавила:

— Подождите немного, будьте добры.

Служанка сидела в подвале — она боялась бомбежек — и ни за что не хотела идти к непрошеным гостям.

— А там нету этих, мавров?

— Нет.

— И вы говорите, они из тех?

— Ну, конечно.

Служанка наконец успокоилась и начала натягивать пальто.

— Значит, войне конец, сеньорита Агеда?

Девушка ушла, ничего не ответив. После разговора с солдатами у нее сильно билось сердце. По лестнице, устланной красной дорожкой, она пошла наверх, сказать матери.

Донья Эстанислаа занимала южную часть дома, и даже опасность не могла ее оттуда прогнать. «Мы, настоящие сеньоры, ни при каких обстоятельствах не теряем достоинства».

Агеда знала, что приход национальных войск не произведет на нее особого впечатления, и все-таки хотела ей сказать. Мир… Значит — нормальная жизнь, еда четыре раза в день, может быть, даже мужчина. По сравнению со всем этим бледнели любые происшествия с мальчиком.

— Мама…

В спальне никого не было. Агеда открывала подряд все двери второго этажа. Никого. Она немного растерялась и пошла вниз. Входная дверь была открыта; легкий ветерок раскачивал стеклянные подвески на люстре.

А донья Эстанислаа шла на цыпочках по мраморной лестнице; в одной руке она держала игрушечную скрипку, в другой — смычок, сплетенный из волос. Сообщение о приходе националистов она приняла равнодушно.

— Ты видела? — сказала она и показала дочери скрипку, которую потихоньку взяла из машины. — Мне кажется, это его скрипка. Нашего Романо.

Младший лейтенант перебирал от нечего делать документы в картотеке. Его лицо сияло от удовольствия — только что офицер из штаба передал ему от майора горячие поздравления за утренние подвиги.

— Разрешите обратиться…

Это был солдат, уроженец Балеар, приставленный к Элосеги. Феноса отечески на него посмотрел; он любил иногда, на досуге, отечески смотреть на солдат.

— Женщина пришла, сеньор лейтенант.

Феноса выбил трубку и кивнул. То, что случилось с мальчиком, его занимало. Он жестом отпустил солдата; но вдруг переменил решение.

— Сказали ей? — небрежно спросил он.

Неизвестно почему, он панически боялся слез. Когда женщина плакала, он чувствовал себя беспомощным, жалким, как червяк.

— Да, сеньор лейтенант.

Феноса рассеянно смотрел на фотографию какой-то девушки, окруженной детьми. На оборотной стороне стояло одно слово — «Дора».

— Хорошо. Скажите, что сейчас буду.

Он снова принялся за картотеку, а солдат пошел вниз.

Филомена только что вошла. Она плакала, закрывая лицо платком.

Когда она выходила из машины, невысоко над долиной летел серебристый самолет с желто-красными полосами на крыльях. На балконе, вместо республиканского флага, висел другой, желто-красный. Она прошла мимо скамейки — солдаты грелись там на солнышке. Увидев ее, они прервали беседу и с любопытством на нее посмотрели.

— Мать? — громко спросил кто-то.

В вестибюле, где по-прежнему висела поломанная вешалка и стояли горшки с геранью, было пусто и тихо. Весь дом казался пустым, заброшенным. Солдат пошел наверх — доложить о ее приходе, а другой солдат повел ее в комнату, где раньше был кабинет.

Тут мало что переменилось с тех пор, как она последний раз приходила за письмами; комната была узкая, мебель старая, прежних времен, Филомена едва на нее взглянула. Ей было нехорошо, смутно.

— Авель, Авель!

Когда по дороге ей сообщили о его смерти, из ее горла вырвался какой-то странный звук. Язык стал как ватный, и кровь сильно застучала в висках. Она разрыдалась.

Солдаты повторили ей всю историю несколько раз. Она не понимала, переспрашивала.

— Умер?

— Да. Он его в лесу нашел, убитого.

— Кто нашел?

— Солдат, господи! Мы же вам говорили.

Нет. Она не слышала. Слезы застилали ей глаза. Она чуть-чуть косила, и от этого ее взгляд казался каким-то странным.

— А кто его убил?

— Из ребят кто-то.

Никак не понять. То, что они говорили, крутилось и крутилось у нее в голове.

— Остановите.

Она высунулась в дверцу — ее сильно тошнило. Ничего не вышло. Солдаты сидели на корточках и сочувственно на нее смотрели.

— Известное дело, — говорили они. — Война…

Это случилось сегодня утром, но Филомене казалось, что с тех пор прошло много лет.

Сверху пришел солдат — сказал, что лейтенант сейчас будет. Пока что он отвел ее в комнату, где лежало тело, и Филомена заплакала, зарыдала.

— Авель, Авель, — повторяла она. Его лицо и все чужие лица поднимались и опускались перед ней от потолка до самого пола, как будто качели, вверх и вниз, вверх и вниз, и корчили рожи. — Авель, Авель, — Голос застрял в горле, она схватилась рукой за шею, кровь застилала глаза, сквозь густую пелену слез она плохо видела тело, и лицо, и кровавую рану. — Авель, Авель миленький, Авель мой дорогой, сокровище ты наше, королевич, что они с тобой сделали, скажи, что они с тобой сделали? Какая гадина в тебя стреляла, в моего мальчика дорогого? Он никому зла не желал, мухи не обидел, а его застрелили, гады, сволочи, уголовники, застрелили. Сердечко мое, душенька ты моя, кто тебя больше меня любил, Авель, Авель! Скажи, кто тебя застрелил, я его сама убью, свинью паршивую, гада. Девой Пречистой клянусь, убью, нет ему прощенья. На такого руку поднять, это же ангел истинный, ягненочек, Авель бедненький, курносенький ты мой, королевич, солнышко ты наше, лучше тебя нету. Идите отсюда, я буду с ним, с мальчиком бедненьким, его злодей убил — поплатится еще! — молодого такого убил, ему бы жить да жить. Он бы адвокатом стал, королем, президентом, кем угодно стал бы, Авель, бедненький мой, солнышко ты мое. Идите, идите, я с ним буду, он лучше всех, его все любили, Авель, Авель, дорогой! Пустите меня! Пустите, говорю! Я его больше года знаю, мы с ним были как мать с сыном. Ангельчик бедненький, осиротел, есть ему было нечего! Каштаны ел и на завтрак, и на обед, и к ужину, а война-то как раз кончается, мог бы есть и есть, в Барселону бы поехал учиться, в люди бы вышел… Да… И пускай мне скажут, кто его застрелил, я того убью. Девой Пречистой клянусь, убью своими руками!..

Лейтенант пришел через полчаса и, раньше чем задать первый вопрос, жестом предложил ей сесть. У Филомены лицо распухло от слез, она упала на стул и, словно во сне, услышала вопрос:

— Жил у вас этот мальчик?

Ну, конечно, жил…

Это все началось в ту зиму, тихим солнечным утром. Стенные часы в передней пробили половину двенадцатого, и тогда он открыл входную дверь и вошел, насвистывая, в дом, который с тех пор становился и его домом; так вступают на только что завоеванную землю. Здесь я стою и здесь останусь, казалось, говорил он. Собака подбежала к нему, стала лизать ему руки, и Филомена с удивлением подумала, что это в первый ж раз она не лает на чужого. Как будто и собака поняла, что Авель тут по праву, и, виляя хвостом, признала неоспоримую истину.