Наёмный самоубийца, или Суд над победителем. Повести и рассказы - Геннадий Логинов

– Но погоди, а как же все те ночи, что мы провели вместе, те светлые дни, когда мы гуляли, взявшись за руки, плавали по озеру на лодке или вырезали на нашем дереве признания в любви? – держась за колотящееся сердце, отказывался соглашаться мужчина.

– Милый мой, всё это тебе всего лишь показалось. К сожалению. И хотя я очень, очень сильно люблю тебя, ты – моя жизнь, а я – часть тебя, подобно ребру… – казалось, она хочет выразить всю боль и любовь в одной фразе, но не знает, как верно её сформулировать. – Я мечтаю лишь об одном – чтобы ты был счастлив. Но я не могу тебе это дать. И поэтому должна уйти. Будь счастлив, любимый…

Приблизившись, она коснулась своими губами его губ и медленно, подобно тому, как утренний сумрак исчезает в лучах рассвета, растворилась в воздухе, как и задремавший в её руках ребёнок. Пребывая в таком потрясении, какое только возможно в подобных обстоятельствах, художник прошёлся по комнате, не замечая, как роняет, разливая, краски, опрокидывает холсты и стулья. Держась одной рукой за стену, вдоль которой были развешаны всевозможные картины с Авророй и ребёнком, запечатленными вместе и порознь, он прошёл в детскую и, глядя на пустую колыбель, тихо подошёл и принялся раскачивать её, заливаясь слезами.

Ну как же, как же их не было? Как могло их не быть? Ведь они играли, любили, дружили, оставив отпечаток в его сердце и душе. Как могло их не быть, когда он всё чувствовал и осознавал – даже не столько физически, сколько душой. И пусть они даже были нереальными для всех остальных – они были реальными для него.

Почему она не посчиталась с тем, чего желает и хочет он? Почему она не спросила, что нужно ему, решив всё за двоих? По какому праву она могла так поступить? Из эгоизма? Или всё-таки из любви?

Вернувшись, он сел у стены и, обхватив голову руками, рассмеялся в голос. Вскоре смех перешёл в крик, а затем – мужчина вскочил и, схватив с тумбочки банку скипидара, запустил ею в стену.

Пройдя по комнате, он просматривал картины – всё, что осталось и служило живым свидетельством того, что это не было лишь сном и фантазией, – и словно бы наблюдал со стороны всю историю их любви и совместной жизни. Вот первый потрет, где она стоит обнажённая, без пошлости и вульгарности, как некий светлый и добрый символ красоты и женственности; другой, где она сидит напротив него в лодке, посреди озера; и так далее, вплоть до той самой последней картины, где его любимая Аврора стоит такая родная и близкая с их малым ребёнком на руках. Губы пытаются изобразить улыбку, но во взгляде уже читается грусть. И всё-таки она была, она жила, есть и будет жить в его мыслях, воспоминаниях и сердце. Он помнил, знал и любил её; и те чувства, которые он испытывал к ней, а она к нему, – были настоящими, даже если её саму не могли видеть другие люди. Во всяком случае – разве что на его картинах.

Взяв полотно в руки, он подавил в себе желание обнять его, прижав изо всех сил к груди, чтобы не смазать не успевшие высохнуть краски.

– И всё-таки, – печально вздохнув и отерев слёзы, улыбнулся художник. – У нас была самая лучшая на свете любовь. Даже если её и не было.

Ханойская башня

Соединение швейной машинки и зонтика

на хирургическом столе – это известный,

и ставший уже классическим пример феномена, открытого сюрреалистами: соединение двух внешне чуждых элементов на плоскости, чуждой обоим, является одним из сильнейших средств, чтобы высечь искру поэзии.

«Король умер! Да здравствует король!» – эта новость моментально облетела страну, повергнув население в шок. Что, в принципе, никого и не удивляло, ведь в здешних краях ещё с незапамятных времён никогда не существовало монархии.

Впрочем, как минимум, один гражданин в этот день не поддавался всеобщему настроению: как обычно, в это время Вальдемар спешил к ужину, и последние новости мало его интересовали. Тревогу вызывало в нём другое: он опаздывал, по меньшей мере, минут на десять. А родители бывали очень недовольны, когда Вальдемар приходил домой в позднее время. Впрочем, они в принципе были недовольны тем, что к ним домой приходил какой-то Вальдемар.

Перейдя мощённую чёрным камнем дорогу, он поднялся по ступеням и нажал на дверной звонок. Спустя непродолжительное время из-за двери послышались шаги. На пороге, в домашнем халате рабочей расцветки со служебным номером, показался кондуктор, пригласивший пройти внутрь и занять свободное место в пассажирском кресле возле камина. Поблагодарив его, Вальдемар передал служащему перчатки, трость и цилиндр, на дне которого находился проездной билет номер «1ХV34II».

Затворив дверь, кондуктор взглянул напоследок в глазок и позвонил в дверь со своей стороны. Здание троллейбуса неторопливо совершало поворот на 180`, перемещаясь с площади Дали на проспект Магритта. Ненадолго притормозив, оно пропустило проезжавшую мимо просторную улицу с красными кирпичными домами, из выхлопных труб которых поднимался голодный обволакивающий дым. В дымчато-влажном небе над засыпающим городом пролетала разноцветная стая бумажных голубей.

Проводив их взглядом, Вальдемар вздохнул: своему сегодняшнему опозданию он был обязан солнечным часам, которые забыл перевести вчера.

Порой, глядя на небо, Вальдемар боялся, что в один прекрасный день он может оступиться и упасть вверх, в эту бескрайнюю звёздную бездну, не успев ухватиться за какой-нибудь пролетающий мимо него балкон, громоотвод или, на худой конец, хотя бы флюгер. Для этого требуется самое малое – стоит лишь отпустить ногами землю. Наверное.

Взяв оставленную кем-то свежую вчерашнюю газету, мужчина решил скоротать время за разгадыванием очередного кроссворда: в конце концов, теперь оставалось только ждать…

Тем не менее, сущая безделица увлекла его внимание безраздельно: отгадав очередное слово по диагонали, Вальдемар вдруг вспомнил, что пропустил ужин, пока здание совершало уже не первый круг. Раздражённо разорвав и скомкав бумагу, он мстительно метнул её в пасть ненасытному пламени и, тотчас вскочив с места, принялся описывать по комнате круги, время от времени набирая обороты. В результате всех этих угрюмых, но бодрых хождений, следы от его обуви остались на стенах и потолке, к вящему недовольству кондуктора. Но торопиться было уже некуда, поэтому Вальдемар достал газету из пламени, потушил, раскомкал, склеил и положил на прежнее место.

Впрочем, во всём этом имелась и положительная сторона: во всяком случае, теперь-то он точно уже никуда не опаздывал. Перестав следить, Вальдемар собрал свои вещи и, тепло попрощавшись со служащим, вышел на проспект Магритта, посредине которого, неподалёку от ведущей в космос лестницы, возвышался величественный Памятник Человеку. Не то чтобы какому-то конкретному человеку, а так, памятник человеку вообще. Без какой-либо таблички, подписи или официального названия. Но зато поистине циклопических размеров.

На фоне Памятника Человеку располагались уже и другие фигуры, в разы уступавшие ему в своих габаритах, но не всегда – в популярности. В частности, одна из наиболее известных городских достопримечательностей: Памятник Голубю, нагадить на который хотя бы раз считал своим долгом практически каждый уважающий себя засранец.

Достав из внутреннего кармана фрака свою лакированную вишнёвую трубку с янтарным мундштуком, а из внешнего кармана брюк – чужой кисет с табаком, Вальдемар принялся хлопать по себе в поисках огнива, но, тотчас же вспомнив, что он никогда в жизни не курил, хлопнул себя по лбу (за которым огниво не наблюдалось также), убирая всё это по своим и чужим местам. А, впрочем, возможно, это была даже и не трубка.

С тоской он взглянул на небо. Спустя мгновение – откуда-то с земли, со стороны видневшегося за городским пейзажем леса, туда запрыгнула яркая звезда. Согласно поверью, нужно было вспомнить какую-нибудь уже случившуюся неудачу, и тогда она обязательно уйдёт – но только в том случае, если об этом кому-нибудь рассказать.

«Не хочу опаздывать», – решил про себя Вальдемар и вскоре, вновь воспрянув духом, побрёл, наслаждаясь свежим вечерним воздухом. Одинокий громадный мотылёк игриво порхал в окружении десятков и сотен крошечных фонарей, тщетно пытавшихся привлечь его рассеянное внимание. Изящный труп испивал молодое игристое вино. Якорная рыба, удерживающая парящий в небе эсминец, плескалась в луже, окружённая безучастными холодными домами. Тихо, чтобы не потревожить безмятежный сон камней, по мостовой прошествовал пауконогий слон, несущий на своих плечах всю скорбь мира. Тающий в вечернем воздухе спортсмен, раскуривавший трубку во время поздней пробежки, состоял из порождаемого ею же зябкого дыма, отчего лицо бегуна временами приобретало нездоровый оттенок. Гнилоголовое дерево, раскинувшее широко свои руки-ветви, наблюдало за прохожими презрительно-надменными взглядами сотен заспанных глаз за сверкающими моноклями. В его дупле явно кто-то жил. Ненасытные танковые гусеницы подтачивали его корни в ожидании своего скорейшего окукливания, в то время как юные и грациозные танковые бабочки уже порхали в его валютно-зелёной листве. Произраставший из клумбы плющ раскинулся на многие километры линий электропередач, доходивших до самого говорящего леса, видневшегося за городской окраиной.