Месть венецианки - Жанна Лаваль

— Бежим! Сейчас здесь будут матросы!

Она схватила Джузеппе под руку и потащила к двери. Но у того, казалось, ноги приросли к полу. Он все смотрел и смотрел на свою окровавленную жертву. Глаза князя были широко раскрыты, а из раны в животе сочилась кровь. Князь еще был жив. Он пытался прошептать что-то бескровными посиневшими губами.

— Боже, я не хотел… я не хотел! — едва не плакал Фьезоле. — Он вынудил меня, он поднял на тебя руку!

Джузеппе отступил на шаг и пристально посмотрел на Лукрецию. Отвратительное убийство, которое он только что совершил, оказалось слишком жестоким испытанием для его совести. Он лихорадочно искал хоть какое-нибудь оправдание, чтобы не казаться себе таким чудовищным негодяем.

— Скажи, он бил тебя, бил? — настойчиво вопрошал Фьезоле, пока наконец не разрыдался.

— Да, да! Он бил меня, — успокаивала его Лукреция, таща к выходу, — Он хотел взять меня силой! И почти уже сделал это, но ты вовремя подоспел. Ты спас меня.

— Да, да, я спас тебя! Именно поэтому он заслужил смерть! — бормотал Фьезоле, немного ободренный тем, что наконец нашел оправдание своему поступку.

Оказавшись на верхней палубе, они увидели, что весь экипаж «Святой Марии» находится в полной боевой готовности. Приготовления к предстоящей схватке шли полным ходом. Капитан спокойно отдавал приказания, его голос звучал отрывисто и уверенно. Матросы мигом выполняли его распоряжения.

А между тем к носу «Святой Марии» почти вплотную подошло первое пиратское судно. На его борту с криками толпились корсары, которым, должно быть, не терпелось броситься на абордаж и обчистить корабль богатых венецианцев.

Матросы со «Святой Марии» выстроились по борту и открыли беспорядочный огонь по пиратам. В ответ на борт каравеллы полетели абордажные крюки, веревочные лестницы, канаты. Под прикрытием нового пушечного залпа венецианцам удалось перерубить несколько веревок и стряхнуть десяток пиратов в воду. Но нападавших было слишком много…

— Эй, что ты стоишь! Заряжай ствол! — орал во все горло капитан Боски на растерявшегося матроса-канонира.

— Не могу, капитан! Кто-то подмочил порох!

— Что ты плетешь, мальчишка! Ребята, отсыпьте ему пороху, да побольше!

— Капитан, у нас то же самое! Порох-то весь мокрый!

— Измена! На борту измена! — раздались со всех сторон истошные крики.

Натиск усилился. Сверкали сабли и топоры. Лилась кровь. Слышались надрывные крики, проклятия, предсмертные хрипы тяжелораненых.

— Все наверх! Приготовиться к рукопашному бою! — приказал капитан и выхватил шпагу.

В общей суматохе Лукреция заметила, что дверь камбуза распахнута настежь. Должно быть, корабельный повар забыл про свои кастрюли и ринулся в бой вместе со всеми. Туда-то она и потащила Джузеппе.

— Ты что, не видишь, что это пираты? Я должен быть там, со всеми! Я дворянин и обязан сражаться… — сопротивлялся Фьезоле.

— Ты уже отвоевал свое, когда заливал водой бочонки с порохом, — перебила его Лукреция. — Теперь сиди смирно, иначе нам обоим конец.

— Но кто мог предположить, что пираты…

— Ни слова больше! Это вовсе не пираты… И в твоих же интересах, чтобы им сопутствовала удача.

— Что?! Разве это не…

— Долго объяснять. Потом все узнаешь!

Между тем сражение перекинулось на верхнюю палубу. Нападавшие с атакующего корабля овладели уже почти половиной каравеллы, когда к бортам ее пристали оставшиеся два судна. Венецианцы сражались достойно, но через несколько часов ожесточенного боя все было кончено. Перевес противника оказался слишком значительным. Команду «Святой Марии» ожидала печальная участь — всех до одного, живых и павших в бою, бросили в море, на съедение акулам. На палубу выкатили бочонки смолы, вспыхнули факелы — и красавица-каравелла запылала, как пучок сухой травы.

Уже светало, когда последняя обгоревшая мачта скрылась под водой. От «Святой Марии» остался лишь запах гари.

— …Да, синьора, целая сотня ни в чем не повинных христианских душ, загубленных по прихоти негодяя Борджиа.

Джузеппе замолчал. Княгиня Гримальди внимательно выслушала его рассказ, не задав ни единого вопроса, ни разу его не прервав. Наконец она тяжело вздохнула и спросила:

— Это все, что вы хотели рассказать мне, синьор Фьезоле?

— Все, что мне известно! Я знаю — мне нет оправдания, но… эта женщина просто свела меня с ума! Я потерял волю, а с ней — и свою честь. Вы вольны делать со мной все, что посчитаете нужным. Но знайте — самое тяжкое наказание я уже понес.

Должно быть, слова покаяния давались гостю нелегко. Кулаки его бессильно сжимались, на скулах играли желваки.

— Даже если вы решите, что я заслуживаю милосердия, мое решение останется неизменным. Через два дня я намерен вступить на путь покаяния и молитвы, и братья обители святого Бенедикта в Монте-Кассино уже ждут меня. Если же вы считаете, что такой грешник не заслуживает христианского прощения… что ж, я готов полностью предаться в ваши руки…

Воцарилось тягостное молчание. Княгиня усталым взглядом рассматривала рисунок мраморного пола. Казалось, силы покинули ее. Тяжелый груз пережитого горя был не под силу этой миниатюрной беззащитной женщине.

— Расскажите, что произошло потом, — тихо спросила она, — после той… страшной ночи.

— Потом? Потом Чезаре Борджиа снова обманул свою сестру. Он вовсе и не собирался давать согласие на наш брак. А я оказался нежелательным и ненадежным свидетелем того, что произошло. А главное — он понял, что я знаю больше, чем мне полагалось, ведь Лукреция проговорилась о том, что «Святую Марию» атаковали не пираты, а замаскированные под них сообщники Борджиа. Меня ждала незавидная участь — я попал прямехонько на галеры к мальтийцам, где провел бесконечно долгий год. Это был ад…

— Говорите, я желаю выслушать до конца вашу горестную повесть.

Голос княгини звучал тихо и проникновенно, как слова спасительного причастия.

— Что ж, тогда слушайте. На галере нас было шестьдесят, прикованных к скамьям толстыми цепями. Орудуя огромным веслом, мы, не разгибаясь, проводили без отдыха по десять-двадцать часов на изнурительной жаре. Время от времени надсмотрщик совал в рот тем, кто терял сознание, кусочек хлеба, размоченный в вине. Если же несчастный не приходил в себя, его забивали до смерти и без сожаления бросали за борт.

Фьезоле тяжело вздохнул…

— Все мы были обречены на смерть. Кричать и стонать запрещалось. У каждого на шее висел кусок пробки, которым насильно затыкался рот. В сражениях же наши страдания только усиливались. Мы ничего не могли предпринять для собственной безопасности. Одержана победа — слава Всевышнему. Ну а если поражение… все мы, прикованные цепями, были обречены погрузиться на дно вместе с галерой. В лучшем случае могли попасть в плен к победителю.