Жизнь как она есть - Мариз Конде

президентом республики, несмотря на все усилия Жана Доминика, и почти сразу проявившего себя безжалостным диктатором, «Тропическим Молохом», по меткому определению Рауля Пека[67]. По его приказу тонтон-макуты[68] творили произвол, убивая целые семьи. Те, кому «повезло» больше, эмигрировали. Но эта чудовищная политическая реальность ни разу не встала между нами, не важны были ни культурные различия, ни несходство литературных вкусов. Окружающий мир рушился, голоса мира не проникали в невероятное небытие, где мы были замурованы. В июне 1960 года Бельгийское Конго получило независимость. В июле отделилась провинция Катанга. Лумумба[69], Каса-Вубу[70], Чомбе[71], Мобуту[72]… Эти имена, «явившиеся из экваториального леса», заняли первые страницы газет, но мы их больше не читали. Значение имело только неутолимое желание, которое мы испытывали друг к другу.

На сей раз в любви не было ни капли благородной интеллектуальности. Тела вели жадный диалог, мы неделями не разговаривали, питались хлебом с мармеладом «Мамба». Занимались любовью. А вечером ходили в «Элизе Матиньон» или в «Кубинскую хижину». Мало сказать, что Жак обожал танцевать. Его танец всегда был полон огня, страсти, ярости, точно так же он занимался любовью. Те годы были великой афро-кубинской эпохой: мамбо, ча-ча-ча, Селия Крус[73], «Сонора Матансеро»[74] и «Оркестр Арагона»[75] правили бал. Я никогда не умела танцевать. Родители воспитывали во мне презрение к атрибутам западного мира, навязываемым людям черной расы, к чувству ритма и чрезмерной чувственности. Я сделала неожиданное открытие: Жак в «отношениях» со своим телом был совершенно раскован, но я не пыталась подражать ему, потому что не хотела показаться смешной другим танцорам и, терзаясь завистью и ревностью, сидела за столиком со стаканом Planteur[76] и пыталась делать хорошую мину при плохой игре. Мы часто оставались в клубе до рассвета и возвращались домой по мертвенно-бледному Парижу, мимо метельщиков во флуоресцирующих фартуках, и спускались в метро в компании сонных гуляк, чтобы вернуться в Университетский городок. Надеюсь, никто не упрекнет меня за то, что предавалась страсти с сыном одного из самых кровавых диктаторов мира. Я жила страстью. Страсть не анализирует и не занимается морализаторством, она изнуряет, горит и сжигает.

В середине октября я все-таки собралась с силами и вернулась в свою комнату, оставив спящего Жака, побросала вещи в чемоданы, плохо соображая, что делаю, и первым поездом уехала в Шартр, забрала Сильви и Дени, отправилась в Орли и полетела в Гвинею. Сама не знаю, зачем так наказала себя, наверное, мною руководило неверно понятое чувство материнского долга. Я верила, что действую на благо детям. Говорила себе: «Долой эгоизм и легкомыслие! Дени и Сильви-Анна не должны расти с матерью-одиночкой! Они имеют право на родину, крышу над головой и отца». Не помню, как добралась до Конакри, и в машине Секу Кабы от страха лишилась чувств. Я была так слаба, что слегла, кружилась голова, трудно было совершать самые простые действия – напиться воды, умыться, одеться, что-нибудь съесть… Большую часть времени я оставалась в своей комнате.

– Ты не умрешь, мамочка? – шепотом спрашивал малыш Дени, а я молча прижимала его к себе, не имея сил ответить. Гналенгбе и Конде считали, что во всем виновата свирепствующая в стране малярия. Он заставлял меня принимать хинин и пить горький тонизирующий чай из кенкелибы, но не мучил расспросами о Париже, боясь усугубить ситуацию.

Я двигалась, как зомби, вздрагивала, когда ко мне обращались, и Конде перешел спать на циновку, стоило мне признаться, что я даже помыслить не могу о физическом контакте с ним. Секу Каба удрученно наблюдал за крахом нашего супружества. Из письма Эдди я узнала, что Жак приезжал в Реймс, просил у нее мой адрес в Конакри и вел себя как безумец. Сказал, что отправит в Гвинею эскадрон тонтон-макутов, они убьют Конде и заберут меня, а потом мы уедем на Гаити.

Состояние моего здоровья ухудшалось, и я в конце концов отправилась на прием в находившийся по соседству диспансер, к доктору-поляку. Выяснилось, что я снова беременна.

Беременна!

Я безутешно рыдала, потому что меньше всего на свете мне нужен был еще один ребенок. Я думать не думала о данном Коффи Н’Гессану поспешном обещании поселиться в Абиджане и снова чувствовала себя жертвой рока. Беременность накрепко привязала меня к Конде и Гвинее.

Выхода не было.

«Мы предпочитаем свободу в бедности богатству в рабстве»

Секу Туре

Все произошло очень быстро. Секу Каба так радовался переменам в моей жизни, что немедленно исполнил обещание – я получила место преподавателя французского языка в коллеже для девочек, расположившемся в красивом здании колониальной эпохи на зеленой окраине Конакри, в районе Бельвю. Директорствовала там очаровательная уроженка Мартиники мадам Бачили. В Гвинее, как и в Кот-д’Ивуаре, антильцы работают в учебных заведениях всех уровней, но не живут сплоченной общиной, больше всего озабоченной изготовлением кровяной колбасы и аккраса – острого теста для пончиков с добавлением трески. Политизированные, убежденные марксисты, эти люди пересекли океан, чтобы оказать всю возможную помощь молодому государству, очень в ней нуждавшемуся. Встречаясь за чашкой чая «долгой жизни» из кинкелибы (воистину бесценного напитка!), они обсуждали идеи Антонио Грамши[77], Карла Маркса или немецкого философа-идеалиста Фридриха Гегеля. Как-то раз я зачем-то пошла на одну из таких «ассамблей» на вилле профессора философии Макфарлана, уроженца Гваделупы, женатого на очень красивой француженке.

«Вы, кажется, одна из Буколонов! – радостно воскликнул он, сильно меня удивив. – Я рос по соседству, на улице Дюгомье, и хорошо знал вашего брата Огюста».

Огюст был старше на двадцать пять лет, и мы почти не общались из-за разницы в возрасте. Семья очень гордилась им как первым агреже[78]родной страны в области филологии. Ко всеобщему сожалению, Огюст не имел никаких политических амбиций и провел всю жизнь в швейцарском Аньере, в загородном доме и полной безвестности. Сравнение с братом – о ужас! – означает, что меня разгадали! Если не поостерегусь, Великие негры снова меня сцапают.

– Ваш муж в Париже? – продолжил расспросы хозяин дома.

Я ответила уклончиво – ничего другого не оставалось! – сказав, что он заканчивает учебу.

– В какой области?

– Он хочет стать артистом и занимается в консерватории на улице Бланш.

По выражению лица собеседника я ясно поняла, как мало он ценит подобное призвание. Весь следующий час профессор читал вслух политическое эссе – неизвестно чье и о чем.

С того дня я старательно избегала встреч с левыми