Женщина и обезьяна - Питер Хёг

Она присела на стенку каменного бассейна. Облака над ней расступились, и показался Млечный Путь. Вода в бассейне журчала, словно в фонтанах и каналах в Копенгагене. Она подняла свой сосуд, словно приветствуя саму себя. Ей было так хорошо, это был настоящий уютный датский вечер — прекрасное завершение прекрасного дня.

Она подумала об обезьяне. О том, как ей, должно быть, сейчас одиноко, без маленьких вспомогательных средств, которыми можно скрасить одиночество. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы животные пили? Нет. С другой стороны, никто никогда не слышал о неправильной зубной дуге Эразма. Да и, наверное, никогда не поздно научиться пить. Раз шимпанзе можно научить языку знаков.

Маделен забралась в резервуар. На коленях, высоко подняв свою пробирку, чтобы не разбавить находящуюся в нём жидкость, она вползла в мастерскую. Потом вошла в оранжерею и зажгла свет. Окна были закрыты чёрными светомаскирующими занавесями. Клетка была такой, как она её запомнила. Но обезьяна исчезла.

Она некоторое время постояла у стеклянной стены, пока окончательно не убедилась в этом. Потом открыла дверь и вошла.

Только в то самое мгновение, когда мы понимаем, чего мы лишились, когда потеря кровоточит, а сознание ещё не начало коагулировать, значение потерянного предстаёт перед нами со всей ясностью. Проходя через пустую клетку, Маделен поняла, что ей будет не хватать обезьяны.

У неё самой никогда не было домашних животных. Без всякой зависти, без всякого желания получить что-нибудь похожее, она смотрела на шетландских пони своих подруг, охотничьих собак и хомячков, и с самого начала ей было ясно, что лошадь между ног, щенок у груди и морская свинка в кровати были заменителем чего-то другого. Молча, не чувствуя ничего другого кроме сострадания, она снова и снова становилась свидетелем краха эмоциональных иллюзий, когда животные вырастали из щенячьей ребячливости, становились больше и настойчиво проявляли сексуальные потребности, и их изгоняли из девичьей спальни во двор, где у них, как логическое следствие одиночества, развивалась животная психопатическая свирепость, которая приводила в конце концов к тому, что они кусали почтальона, обходясь семейству в пятьдесят тысяч крон в качестве возмещения ущерба плюс семьсот крон за усыпление.

Теперь, находясь в клетке, она поняла, что если тогда животные были призваны служить напоминанием о ком-то другом: о детях, о родителях, о куклах, о мужчинах, — то обезьяна, в своей терпеливой беспомощности, напомнила ей о ней самой.

Чувство одиночества овладело ею. Она отхлебнула из своего сосуда, словно в знак ритуального прощания, — поминальное пиво, маленькая прощальная вечеринка в память о покинувшем её друге. Отхлёбывая, она медленно прошла через клетку, подойдя, таким образом, к тому единственному месту в пространстве, откуда была видна обезьяна.

Она раздвинула ветки. Сначала показалось, что растения приняли форму постели для животного, потом она увидела, что животное лежит в сплетённой люльке. Не поломав и не особенно пригибая ветки и листья, животное сплело их в гамак, часть которого, обращённая к стеклу, была скрыта серовато-коричневой увядшей растительностью, сливавшейся с шерстью животного, так что всю эту конструкцию невозможно было различить снаружи. В единственном месте в помещении, где растения образовывали чащу, достаточную чтобы его скрыть, примат, казалось, парил на уровне плеча, виртуозно замаскированный.

Маделен села на сук.

— Ты более невидим, чем ты думаешь, — сказала она. — Говорят, что ты вовсе не существуешь.

Она показала на зубы животного.

— Как шмель. Он не может летать, это можно доказать. Но сам он этого не знает. Так что он всё равно летает.

Она сделала пару глотков за шмеля.

— Открой-ка рот, — предложила она.

И, демонстрируя, как это надо сделать, широко открыла рот.

Губы примата неуверенно раскрылись, он открыл рот.

Маделен увидела бело-розовую пасть, мощные дёсны, нёбо, изрезанное словно песчаное морское дно, блеск слюны под языком. Она увидела два маленьких коренных зуба с каждой стороны, изрезанные края передних зубов, конические клинки клыков, изогнутую, как у человека, зубную дугу. Она увидела оригинал очень точного рисунка, сделанного Адамом. Но она увидела всё это лишь мельком, как деталь чего-то гораздо более важного.

В то мгновение, когда обезьяна открыла рот, не только её зубная дута, всё её лицо на мгновение стало совсем человеческим, и не просто человеческим в абстрактном смысле, но таким же человеческим, как и её собственное. Примат в это время повторял её собственные движения, не карикатурно, потому что в карикатуре всегда есть что-то нереальное из-за её грубости. Примат повторял её совершенно реалистично.

Ощущение это длилось лишь долю секунды — словно смотришь на поверхность какой-нибудь жидкости, к примеру, на поверхность чистого спирта, и вдруг она становится абсолютно гладкой, и ты видишь своё отражение, а за ним бездну, и чувствуешь, как тебя туда затягивает, и на мгновение перестаёшь понимать, действительно ли это твоё собственное отражение.

Потом отражение стёрлось, животное откинулось назад, а Маделен допила остатки из своей пробирки. Потом она сразу же обеими руками снова наполнила её, выпила половину, оторвалась, чтобы вдохнуть воздух, потом она снова схватилась за неё. Но не смогла — оказалось, что пробирка закрыта чем-то плоским. Она взглянула поверх неё и встретилась глазами с обезьяной. Та положила руку на её сосуд.

Маделен отшатнулась.

— Да, — сказала она, — это, пожалуй, правильно.

Листья и вьющиеся растения, словно текущая вода, вернулись в исходное положение, скоро видны были только глаза обезьяны, потом заросли сомкнулись и животное исчезло.

6

Через полгода после того, как Маделен и Адам поженились, Андреа Бёрден устроила в своём доме в Мэйфэре приём, очевидно с целью познакомить Маделен с семейством. Через минуту после того, как они пришли, Маделен попыталась сбежать, но Адам удержал её.

Присутствовали более двадцати членов семейства, срез современной и будущей наделённой властью английской элиты: мужчины, получившие свой первый костюм в пятилетнем возрасте, и женщины, с рождения имевшие слуг, которыми можно было командовать. Все они, независимо от возраста, от самых младших тинейджеров до семидесятилетнего сэра Тоби, который был консультантом по ветеринарным вопросам в правительстве, в обществе Андреа Бёрден нервничали, словно мальки, чувствующие тень щуки.

Купаясь в шампанском, общество проплыло через анфиладу открывавшихся перед ними комнат и оказалось в столовой, которая была похожа на позолоченный живорыбный садок, освещённая только канделябрами, которые умножались в блестящих поверхностях сервиза из благородных металлов, и с таким количеством написанных маслом картин на стенах, что обои были видны только в тех местах, где вместо картины была прикреплена маленькая белая бумажка страхового общества Ллойда с информацией о том, для какой именно выставки в настоящий момент предоставлена картина.

В столовой Андреа Бёрден произнесла речь, в которой она поблагодарила каждого из присутствующих, которых Маделен никогда раньше не видела, за их помощь в передаче Примроуз-Хилл, Глостер-Гейт и Альберт-Террас — Маделен понятия не имела, где они находятся — для их «development corporation» — выражение, которое Маделен здесь услышала в первый раз. Поэтому из вербальной части этого приветствия Маделен абсолютно ничего не поняла, но пока Андреа Бёрден говорила, она, разглядывая её, поняла, что сестра Адама не является ни пышной пчелиной маткой, ни жилистой, энергичной паучихой, но что она стройная, гладкая, ангелоподобная и смертельно опасная, и что одна из причин, почему она собрала вокруг себя всех этих людей, состоит в том, чтобы попытаться убить как можно больше одним ударом. Речь её была этим самым ударом, и после неё присутствующие не могли сдвинуться с места. Гости слушали Андреа, сидя прямо и вперив взор в скатерть, не имея никакой возможности сбежать, сдерживаемые некой родовой общностью, подобной той, что при кажущемся на поверхности хаосе связывает муравейник неумолимой дисциплиной. После всего этого, конечно же, был подан десерт, потом даже возник поверхностный разговор, и Маделен заметила, что приглашённые, должно быть, уже получали подобную трёпку и раньше и что у них сильно повышенный болевой порог. Но всему обществу в целом было не по себе, и одна пара за другой потихоньку откланивались, Андреа Бёрден провожала их к дверям и целовала в щёчку, милостиво принимая их неубедительные извинения.

Когда остались только Адам и Маделен, хозяйка опустилась перед ними в глубокое кресло и посмотрела на Маделен, сидящую с бокалом для красного вина, в который был налит коньяк.