Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля - Абрам Терц

Но сколь ни фантасмагорично все, что вы читаете, вас не покидает мысль о том, что если нигде и никогда еще вы не встречали такой тоскливой злобы, липкой грязи, оголтелого цинизма, то внешние черты обстановки, приема, сюжетной схемы вам уже знакомы. Вот появляются перед вами нищие трущобы, населенные забитыми, озлобленными и униженными людьми, – и вы вспоминаете «Петербургские трущобы». Сам А. Терц и его зарубежные покровители усиленно хлопочут, чтобы перебросить мостик от «Фантастических повестей» прямо к Достоевскому. Вы догадываетесь об адресе терцевских притязаний не по силе сострадания к униженным и оскорбленным и не по глубине психологического анализа, проникновения в души людей; состраданию и никаким нормальным человеческим чувствам у Терца места нет, а психология у него вообще подменяется патологией. Вам становится понятным, на что претендует Терц, по внешним, грубо спародированным описаниям сырых углов, физических и нравственных тупиков, которые возникают в потоке помраченного сознания персонажей «Фантастических повестей».

В уже упоминавшейся выше статье Абрам Терц заявил, что Достоевский «был настолько широким, что сочетал в себе православие с нигилизмом и мог бы обнаружить в своей душе сразу всех Карамазовых – Алешу, Митю, Ивана, Федора (а некоторые утверждают, что даже Смердякова), и, собственно, неизвестно, кого из них в нем было больше». В отношении самого Терца всякому, кто прочитал его сочинения, становится ясно: в его, терцевской, «душе» больше всего Смердякова. Если бы не Достоевский создал Смердякова, вложив в его образ всю силу своей ненависти к растлителям человеческих душ, а сам Смердяков писал романы, обобщая явления жизни со своих, смердяковских позиций, мы могли бы без труда установить прямое родство Терца с такой «традицией». Ибо нет той бездны нравственного распада и растления, которой убоялись бы достойные наследники Смердякова в своем стремлении осквернить и затоптать все человеческое в советском человеке: дружбу, любовь, материнство, семью. Только в смердяковском воспаленном мозгу могли быть созданы эти изощреннейшие извращения всех отношений между людьми, в условиях которых, скажем, жена изменяет одновременно и мужу, и любовнику, а они изменяют ей, а заодно и самым элементарным нормам нравственной чистоплотности, делясь между собой своими интимными «впечатлениями». Только духом Смердякова могут быть вдохновлены мысли терцевского персонажа насчет употребления человеческих эмбрионов на консервы в целях предотвращения перенаселения земли.

Литературные пародии и реминисценции Синявского-Терца выражают злобную ненависть по отношению ко всем установлениям, людям, быту того общества, в котором Терц-Синявский живет и которое стремится замарать всеми доступными ему средствами, рисуя его в виде скопища отвратительных чудовищ.

Входите вы в «коммунальную» квартиру с населяющими ее ведьмами и оборотнями – и перед вами начинают мельтешить сологубовские персонажи, нечисть из клычковского «Чертухинского балакиря». А вот и «жилец» – персонаж, сделанный в стиле Кафки, – оборотень, вползающий в комнату без стука, в щель под дверью. «По внутреннему помещению расхаживаю сколько угодно. Хочу – по стенам, хочу – по потолку. Но за порог ни ногой. Физиология не позволяет».

Но Сологуб, создавший своего Передонова, этого Передонова презирал. Кафка, при всей безнадежности своего взгляда на человеческую жизнь, ненавидел копеечный мир бюргерства, превращающий человека в пресмыкающееся. Терц же неотделим от той мерзости, в какой пребывают его персонажи.

«С миру по нитке – голому рубашка». Рядом с обокраденным Кафкой Терц спокойно и деловито вклеивает издевательскую пародию на гоголевскую птицу-тройку – и все для того же, чтобы еще раз пнуть ногой советское общество. «Эх, поезд, птица-поезд! Кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа мог ты только родиться! И хоть выдумал тебя не тульский и не ярославский расторопный мужик, а изобрел, говорят, для пользы дела мудрец-англичанин Стефенсон, уж больно пришелся ты в пору по нашей русской равнине, и несешься вскачь по кочкам, по пригоркам, по телеграфным столбам, и замедляешь и убыстряешь движение, пока не зарябит тебе в очи. А приглядеться – печь на колесах, деревенский самовар с прицепом. Сердитый на взгляд, но добрый, великодушный, кудрявый. Пыхтит себе, отдувается и прет на рожон куда ни попросишь, только ухнет для острастки, да как свистнет в два пальца, заломив шапку на затылок этаким фертом, этаким чертом, этаким черт те каким, сам не знает, гоголем: дескать, помни наших, не то раздавлю! Чем мы хуже других?!»

Хочешь не хочешь, а согласишься с оборотнем из «Квартирантов»: «Нет… не найти вам среди наших квартирантов ни одного живого лица». Да, ни одного лица, взятого из той жизни, на обобщение которой претендует Абрам Терц, – а все из чужих книг, изображающих иные времена, а то и другие страны. Взято, чтобы исковеркать, осквернить и запачкать по-своему, по-терцевски все советское, все человеческое, а заодно и тот источник, из которого «заимствует» Терц.

Даже в тех случаях, когда А. Терц берет не фантастический сюжет, а претендует вроде бы на обыкновенный показ жизни (повесть «Суд идет»), сюжетные ходы, образы, расстановка противоборствующих сил взяты напрокат из многоразличных книжных источников, одним из которых является и позабытая уже у нас бульварная литература. В духе этой литературы дана, например, вся линия роскошной обольстительницы, жены прокурора – Марины Павловны. Откровенное любование «утонченно-пошлым очарованием» пожирательницы сердец живо напоминает бульварные шедевры. А подробное описание нравов и обычаев среды, в которой развертывается Действие, среды «добродушных мужчин, наводящих ужас, может быть, на полмира», снова приводит на ум литературу эпохи реакции и еще более ранних времен: Сологуб, Арцыбашев – все имеют здесь свою «долю», невольно поставляя автору изуродованные клочки и обрывки своих тем и образов.

Вкладывая иезуитский тезис о цели, оправдывающей средства, в уста советского человека, на все лады глумясь над идеалами коммунизма, Абрам Терц посильно иллюстрирует клеветническую формулу антисоветской пропаганды, что «хороший социализм» это «свободное рабство» («Суд идет»).

Иллюстрации этого положения посвящена и повесть «Любимов», самое объемное произведение, наиболее полно выражающее «идейную концепцию» и «художественный метод» Абрама Терца.

Если в предыдущих своих повестях Абрам Терц задавался целью оклеветать наши идеалы, наше общество, так сказать, по частям, то здесь, в «Любимове», автор пытается «снять» проблему построения коммунизма в целом, в «историческом» разрезе раз и навсегда! – не больше, не меньше. Для этого он пародирует тезис о построении социализма в одной стране изображением неудавшейся попытки такого построения в одном заштатном городе Любимове, стоящем среди лесов и болот, в стороне от мировой цивилизации.

«История заштатного города Любимова – это – в капле воды – история всего необъятного коммунистического мира, в первую очередь – коммунистического СССР», – пишет автор предисловия к вашингтонскому изданию книги белоэмигрант Б. Филиппов [11]. «Но это не „История города Глупова“ Салтыкова-Щедрина. У Салтыкова-Щедрина – позитивистическая желчная карикатура, вполне реалистическая, плоская, не идущая дальше эпидермы явлений», – присовокупляет он. «Любимов» Терца – современнее – и глубже…» Еще бы! Терцевское «творение» современнее уже потому, что, «списав» опять-таки чисто внешний рисунок щедринской сатиры с ее фантастической гиперболой, А. Терц подбавил к ней и кое-какие «окуровские» краски, поставив во главу угла своей конструкции, рассчитанной на невзыскательный вкус обывателя, замятинское «Наше уездное» [12]. Для изображения своего заштатного городка автор обокрал также и некоторые произведения советской литературы 20-х годов, рисующие Россию нэповских времен, прихватив, кстати, и кое-какие словесные приемы орнаментальной прозы.

А. Терца не смущает, что украденные им приемы, образы, сюжетные ходы, характеристики несут совершенно иные, прямо противоположные идейные и художественные функции, служат диаметрально противоположным общественным задачам. Беззастенчивый похититель с чувством полной безнаказанности (в Вашингтоне не разберут, а разберут, так не осудят!) перемолол все, вместе взятое, сдобрил порцией наисовременнейшего западного модернизма, подперчил щепоткой ремизовщинки и, пропустив сквозь призму смердяковщины, подчинил требованиям своего заказчика и своей собственной разнузданной ненависти ко всему советскому.

Случайно получив в свои руки мистическую книгу покойного барина Проферансова «Психический магнит», «зачитавшийся в уме» велосипедный мастер Тихомиров обретает дар гипнотического внушения и свергает партийное руководство города.