Все по местам - Форестер Сесил Скотт

– Кхе-хм, – сказал Хорнблауэр. Мнение человека сухопутного о том, насколько искусен капитан фрегата немногого, конечно, стоит, но это хоть какая-то зацепка.

Хорнблауэр снова потянул себя за подбородок. Он участвовал в десяти одиночных морских боях. Если он выведет «Лидию» из залива и примет бой в открытом море, оба корабля вполне вероятно напрочь друг друга изувечат. Рангоут, такелаж, паруса и корпус – все разнесет в куски. На «Лидии» будет множество убитых и раненых, которых здесь, в Тихом океане, некем заменить. Она растратит свои бесценные боеприпасы. С другой стороны, если она останется в заливе, а задуманный Хорнблауэром план не сработает – если «Нативидад» останется в море до утра – «Лидии» придется лавировать из залива против морского бриза. Испанцы получат все возможные преимущества еще до начала боя. «Нативидад» и так настолько мощнее «Лидии», что вступать с ним в поединок – дерзость. Идти на риск, зная, что в случае неудачи превосходство противника еще усилится? Но возможный выигрыш был так велик, что Хорнблауэр все-таки решил рискнуть.

VI

Призрачная в лунном свете, подгоняемая первыми порывами берегового бриза, скользила «Лидия» по заливу. Хорнблауэр не поставил паруса, дабы с далекого корабля в море не приметили их отблеск. Барказ и тендер буксировали корабль, промеряя по пути дно, в приглубые воды за островом у входа в залив – Эрнандес, когда Хорнблауэр набросал ему свой план, сказал, что остров называется Мангера. Час потели на веслах матросы, хотя Хорнблауэр, как мог, помогал им, стоя подле штурвала и по возможности используя ветровой снос, вызываемый давлением бриза на рангоут «Лидии». Наконец они достигли новой стоянки, и якорь плеснул о воду.

– Привяжите к якорному канату буй и приготовьтесь отцепить его, мистер Буш.

– Есть, сэр.

– Подведите шлюпки к борту. Пусть матросы отдохнут.

– Есть, сэр.

– Мистер Джерард, оставляю палубу на вас. Следите, чтоб впередсмотрящие не уснули. Мистер Буш и мистер Гэлбрейт спустятся со мной вниз.

– Есть, сэр.

Корабль кипел молчаливым возбуждением. Все догадывались, что задумал капитан, хотя детали, которые Хорнблауэр излагал сейчас своим лейтенантам, были по-прежнему неизвестны. Те два часа, что прошли с вести о приближении «Нативидада», Хорнблауэр напряженно шлифовал свой план. Нигде не должно случиться осечки. Все, что можно сделать для достижения успеха, надо сделать.

– Все понятно? – спросил Хорнблауэр наконец. Он встал, неловко пригибаясь под палубными бимсами занавешенной каюты. Лейтенанты вертели в руках шляпы.

– Так точно, сэр.

– Очень хорошо, можете идти, – сказал Хорнблауэр. Однако через пять минут тревога и нетерпение вновь выгнали его на палубу.

– Эй, на мачте! Видите неприятеля?

– Только-только появился из-за острова, сэр. Корпус еще не видать, только марсели, сэр, под брамселями.

– Каким курсом он идет?

– Держит круто к ветру, сэр. На этом курсе он сможет войти в залив.

– Кхе-хм, – сказал Хорнблауэр и снова ушел вниз. Часа четыре, по меньшей мере, пока «Нативидад» войдет в залив и можно будет действовать. Хорнблауэр, ссутулившись, заходил по крошечной каюте и тут же яростно себя одернул. Хладнокровный капитан его мечты ни за что не довел бы себя до такого исступления, пусть даже четыре часа спустя утвердится или рухнет его профессиональная репутация. Надо показать всему судну, что и он может стойко сносить неопределенность.

– Позовите Полвила, – бросил он, выходя из-за занавеса и обращаясь к стоящим у пушки матросам. Когда Полвил появился, он продолжал: – Передайте мистеру Бушу мои приветствия и скажите – если он может отпустить мистера Гэлбрейта, мистера Клэя и мистера Сэвиджа, я был бы рад поужинать с ними и сыграть партию в вист.

Гэлбрейт тоже нервничал. Мало того, что он ждал боя – над ним все еще висел обещанный выговор за дневную стычку. Он теребил сухощавые шотландские руки, его скуластое лицо пылало. Оба мичмана были смущены и ерзали на стульях.

Хорнблауэр настроился изображать радушного хозяина, в то время как каждое произносимое слово должно было укреплять его славу человека абсолютно невозмутимого. Он извинился за скудный ужин – при подготовке к бою тушили все огни и вследствие этого еду подавали холодной. Но вид холодных жареных цыплят, жареной свинины, золотых маисовых пирогов и фруктов разбудил в шестнадцатилетнем мистере Сэвидже здоровый мальчишеский аппетит и заставил его позабыть смущение.

– Это получше, чем крысы, – сказал он, потирая руки.

– Крысы? – переспросил Хорнблауэр рассеянно. Как ни старался он выглядеть внимательным, мысли его были на палубе, не в каюте.

– Да, сэр. В последние месяцы плаванья крысы сделались излюбленным блюдом мичманской каюты.

– Именно, – подхватил Клэй. Он отрезал солидный ломоть поджаристой свинины и вдобавок положил себе на тарелку пол жареного цыпленка. – Я платил этому плуту Бэйли по три пенса за отборную крысу.

Хорнблауэр отчаянным усилием оторвал свои мысли от приближающегося «Нативидада» и перенесся в прошлое, когда сам был полуголодным мичманом, снедаемым тоской по дому и морской болезнью. Его старшие товарищи за милую душу уплетали крыс, приговаривая, что откормленная крыса куда вкуснее соленой говядины, два года простоявшей в бочке. Сам Хорнблауэр так и не преодолел своего отвращения, но не собирался сейчас в этом признаваться.

– Три пенса за крысу немного дороговато, – сказал он. – Не припомню, чтоб в бытность свою мичманом платил столько.

– Как, сэр, вы тоже ели крыс? – спросил изумленный Сэвидж.

В ответ на прямой вопрос Хорнблауэру оставалось только солгать.

– Конечно, – сказал он. – Мичманские каюты мало изменились за двадцать лет. Я всегда считал, что крыса, отъевшаяся в хлебном ларе, сделала бы честь королевскому, не то что мичманскому столу.

– Разрази меня гром! – выдохнул Клэй, откладывая нож и вилку. До сего момента ему и в голову не приходило, что его суровый несгибаемый капитан был когда-то мичманом-крысоедом.

Оба мальчика восхищенно воззрились на капитана. Этот маленький человеческий штрих совершенно их покорил – Хорнблауэр знал, что так оно и будет. На другом конце стола Гэлбрейт шумно вздохнул. Сам он ел крысу три дня назад, но отлично знал, что, сознавшись в этом, ничего не приобрел, а скорее потерял бы в глазах этих мальчиков – такого уж сорта он был офицер. Хорнблауэр постарался ободрить и Гэлбрейта.

– Ваше здоровье, мистер Гэлбрейт, – сказал он, поднимая бокал. – Должен извиниться, это не лучшая моя мадера, но я оставил две последних бутылки назавтра, чтобы угостить испанского капитана, нашего пленника. За наши будущие победы!

Они выпили; скованность исчезла. Хорнблауэр сказал «нашего пленника» и «наши победы» – большинство капитанов сказало бы «моего» и «мои». Строгий капитан, ревнитель дисциплины, на мгновение приоткрыл свою человеческую сущность и показал подчиненным, что они – его собратья. Любой из трех молодых офицеров сейчас отдал бы за капитана жизнь – и Хорнблауэр, оглядывая их раскрасневшиеся лица, об этом знал. Это и льстило ему, и одновременно раздражало – но впереди бой, возможно – отчаянный, и он должен знать, что команда будет сражаться не за страх, а за совесть.

Еще один мичман, молодой Найвит, вошел в каюту.

– Мистер Буш свидетельствует свое почтение, сэр, и сообщает, что с палубы неприятельское судно видно уже целиком.

– Оно по-прежнему держит курс на залив?

– Да, сэр. Мистер Буш говорит, через два часа будет на расстоянии выстрела.

– Спасибо, мистер Найвит. Можете идти, – сказал Хорнблауэр.

Стоило напомнить, что через два часа ему сражаться с пятидесятипушечным кораблем, и сердце его снова заколотилось. Судорожным усилием он сохранил невозмутимый вид,

– Вдоволь времени, чтобы сыграть роббер, джентльмены, – сказал он.

Один вечер в неделю капитан Хорнблауэр играл со своими офицерами в вист. Для последних – а для мичманов в особенности – это было тяжким испытанием. Сам Хорнблауэр играл превосходно, этому способствовали наблюдательность и пристальное внимание к психологии подчиненных. Однако многие офицеры плохо понимали игру и путались, не запоминая вышедших карт – для них вечерний вист с Хернблауэром был сущей пыткой.