Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью - Георгий Гачев

В умеренных народах — уже является покров, стыд, а с ними грех[16] и секс. (Вспомним мысли А. Франса о первых покровах и усилении эротического влечения.) Но, значит, вносится новая поправка в наши различения: села среди лесостепи, где живут земледелием, родственны городу и горожанам по типу Эроса2 В самом деле: большие города возникают в той же полосе природы, что и земледелие. Египет, Вавилон — там и земледелие, и города… В горах большой город — нелепость. А среди равнины ровныя он — чудо искусственного горообразования. С Эросом по мере продвижения на север происходит то же, что и при восхождении на вершину высокой горы. Внизу — тропики: жар, влага, реки, испарения, буйная растительность, крупные и мелкие животные, непрерывное истечение и порождение круглый год нескольких урожаев, — беспрерывная эротическая жизнь, естественная и откровенная. Человеку и усилий применять не надо: сам плод в рот падает — сами собой смыкаются объятья[17]

Повыше — посуше. Воздуха — духовности больше Влаги достаточно. Земля не вся плодоносит буйно: есть долины, леса, холмы, травы пониже. Больше света — солнце не жжет, а светит. И тепло свое, огонь свой — в труде мысли и изобретательности приходится в природу вкладывать, помочь ей, чтобы прокормила, — и она дает, при умеренных усилиях. То же и секс: страстное соитие достигается по умеренном духовном разогреве через любовь — они гармоничны. Появляется цикличность, ритм в Эросе — как урожаи раз в год. Выше — леса пошли. Жизнь и Эрос крупнее и труднее. Если внизу частые мелкие травинки — рябь сексуальных слияний, то здесь: как ствол — не то, что стебель, так и страсть редка, как грозы, но зато могуча

Травы часты в пространстве и времени: живут быстро и недолго — сезон, времени неблагоприятного не знают, однолетние когда: зимой их просто нет (как, по Эпикуру, человек не сталкивается со смертью, ибо когда я есть — ее нет, когда она есть — меня нет). Дереву в этом смысле приходится знать и бытие, и небытие: ибо зимой, видно, оно живет лишь ровно настолько, чтобы память сохранять — т. е. чистую душу и форму, а больше никакого плотски-телесного наполнения в нем нет. Значит, проблема личной смерти и личного бессмертия вырастает — для германски-славянского бытия и духа. Южнее, на Средиземноморье и Среднем Востоке, где возникали мистические учения о телесных метаморфозах и переселении душ, — не настаивалось так на личном бессмертии, ибо при буйно-разнообразной природе превращение травы в бабочку, кипариса в дерево — радость разнообразия существованию и существу доставляло, во-первых; а во втором варианте, в Индии, — разнообразие настолько пышное, что даже утомляло, и мечтали прекратить цепь рождений, накопление кармы, переселения души. В германско-славянском же мире нет такого изобилия природы, кишения телесных метаморфоз, так что конец тела и существа налицо — и, значит, не в круговороте природы может быть умиротворение. (И пантеизм недаром в германизме лишь южным умом Спинозы мог быть произведен, а у Гёте и Шелли он — скорее, эллинская утопия, эстетический идеал, чем практическое самочувствие в мире, хотя здесь и это еще есть…) Выстраивается твердь бессмертных форм, идей, «град Божий», дух — ум, труд, — и оттолкнута жизнь, плоть. Эрос — в природу. Возникает дуализм (общества и природы, труда и жизни и т. д.). На одной его стороне — бессмертие (в духе), на другой — жизнь-смерть. (Но недаром именно так, отрицательно: как бессмертие — пристало духу себя обозначать, и не прививается идея «вечной жизни», а когда ее кому хотелось отстаивать, как Августину, неизбежно приходилось говорить и о тончайших телах, эфирной плоти, которую должны иметь души по воскресении — чтобы быть существами, а не сущностями.) Дерево и здесь — учитель, мэтр человечества. Его суть устойчивая форма (или идея, эйдос, вид), тогда как жизнь — то приходит, то уходит. Значит, дуализм здесь уже не на уровне «жизнь или смерть», как для средиземноморских романских, умеренных, без особых усилий и в равномерно одухотворенной телесности живущих народов, — этот уровень здесь уже слишком мелок, низок, земен и эгоистично-практичен. Здесь — пребывание, «бытие», «сущность», которые не имеют отнощёнйя? закалены, безразличны к низкому дуализму и различениям «жизнь-смерть». Вместо дуализма здесь антиномия: сущности — и явления. Логос выстраивает себе замок (город), независимый от сельского Эроса. И это — деятельность, труд, цивилизация (чем и силен германский Запад)

"Русь"- еще выше по зонам горы. Лес темнее, дремучее — бор, хвоя: сосна — ель, из лиственных уживается еще беленькая, под снег, береза. Небо ближе, ниже, наклонилось к людям. Свету больше, тепла еще меньше, воздух суше, не напоен влагой и зноем — но чист и прозрачен. В соседстве уже выше — «мох тощий, кустарник седой», снега — конец земли, край света и отлет в мировое пространство. Но до этого не доходит — лишь предчувствие и дыхание этого, что «ветер принес издалека»… Кстати, с точки зрения ритма Эроса дерево, растительность слита с космическим циклом Земли: оно сочится, расцветает и умирает вместе со сменой времен года, тогда как животное имеет периодичность течки (см. с. 28, где в примеч. — о собаках и человеческих гороскопах), независимую от набухания земли соками. Значит, они — не совсем земные существа: недаром от земли отделены и сами движутся, — но более солнечные и вообще космические, как планеты. Недаром созвездия названы животными, и нет растений на небе. Животные — это планеты на нашей земле: каждое — представитель другого космоса и времени вращения, другого состава стихий, химических элементов, электромагнитных волн и света, — и потому идея священности животных вошла издавна в ум человечества

Зима: все замерло, все жидкости оцепенели, а в собаке — течка, весна!.. В то же время линяние шкуры животных — совпадает с временами года: на лето один покров надевают, на зиму переходят на форму одежды зимнюю. Таким образом, у животного — контрапункт времен, двухголосие ритмов и циклов. Есть наложение равномерно текущих жизненных потоков друг на друга. И Эрос кочевых народов, слитых с животными, неизбежно тоже должен иметь что-то родственное с этой временной полифонией

Дерево (в отличие от одноголосой травы, которая имеет лишь одно время, живет один сезон) имеет тоже очевидный контрапункт времен: оно расцветает вместе с весной и облетает осенью — ив этом смысле его цикл связан с землей и временами года. Но оно стоит много лет, сотни, тысячу — и смерть его не видна человеку, так что для человека дерево — практически бессмертное тело отсчета (Мировое Древо, Древо Жизни…). Недаром и образы вечности и бессмертия у русских поэтов древесны:

Надо мной, чтоб вечно зеленея,Темный дуб склонялся и шумел

Значит, у дерева — полифония вечности и времени: на фоне, по канве бессмертия жизнь-смерть ткет свои детские узоры. Дерево — и бог, и человек: и идея, и воплощение. Оно — богочеловек, в то время как животное имеет полифонию двух циклов времени (а не времени и вечности), двух жизнесмертей — и не дает прямых выходов, ближних подступов к ощущению вечности и бесконечности, как это дает дерево и лес. Потому круг представлений — именно круг — у кочевых народов связан с острым ощущением начала и конца, пределов; и так как высоте человеческого духа отведено пребывать внутри этих пределов, она там развертывается как интенсивность, бурность жизни, огненность крови и страстей: чтобы успеть за жизнь сжечь бесконечность — в этих границах, спалить вечность — в отведенном времени. Ритм жизни древесных народов — спокойный, неторопливый:

спешить некуда, пределов нет, есть выходы… Если Эрос кочевника требователен и настырен, ибо его варианты: либо в одном ритме времени, либо в другом, но совершись, уложись, послужи мне, — то Эрос древлянина в контрапункте времени и вечности — в этом диапазоне располагается: значит, нет настойчивости, не колотит кровью в виски: сейчас или никогда! — но знает, что его время никогда не уйдет, так что может и вовсе не совершиться за время жизни человека… В России много дев, старых дев, девственников мужчин, не рожавших женщин, бездетных браков, и они сами не так страдают и на них не взирают с позором, как в других народах. На полях — затеи — забросы — заказы мыслей, которые в беге дальше, не успел тогда реализовать; выпишу их конспективно. «Русский город — пространствен, как степь (пустыри): нет уюта. Снегурочка — от любви гибнет: противопоказан жар страсти белоснежной, нежной русской деве. Нет на Руси образа Золушки — городской (замок принца); зато Аленушка — в лесу, над озером. Золушка же — у очага (зола!)

Естественный русский город — Москва: «большая деревня» — т. е. тоже по образу и подобию Дерева. Если же она «белокаменна», то стихия «земли» тут под снег обрядилась. Камень и Дерево. Дерево менее сексуально. В городе — улица, площадь, общительность, трение: социальность — сексуальность. В России — терем, горница, Домострой — изоляция. Символы любви на Западе — голуби: городская птица. На Руси — лебедь, птица озерная, не городская. Ну — ласточки. Образы южной эротики — сады, стада; газели, лани. В «Песне песней» Соломона — кедр ливанский, стада. На Руси — тягучий оргазм, как ритм русской истории: тягучесть — и вспышки. Во Франции дружно Эрос с Логосом, секс с совестью живут. Отчего ж в России меж ними антагонизм? Или не чувственна русская женщина? Француженки розова плоть, а русской — бела, снежна..