Нашествие - Леонид Леонов

Демидьевна. Эх, недоглядела я тебя, Семен Ильич.

Кокорышкин. Еще придешь ко мне в стряпухи наниматься. И прогоню… и прогоню!..

Фаюнин (шикнув на Кокорышкина). Сюда, на срединку, ставь, старушечка. Ой, хорошо ли ужарилась-то? (Отрезав кусок.) Ну-ка, пожуй, не жестка ли?

Демидьевна. По моим зубам и каша тверда.

Фаюнин. А все равно пожуй, старушечка.

Усмехнувшись на его опасения, Демидьевна ест мясо. Тогда, осмелев, и Фаюнин лакомится куском поменьше.

Ай-ай, ровно бы горчит маненько, а?.. Пригаринка, видно. А не смейся. Видала на стенках-то? Уж ищут одного такого, Андрейкой звать. (Подмигнув.) Вот бы тебе хватануть капиталец, на черный-то день, а?

Демидьевна. Куды мне! Капиталу в могилу не возьмешь. Кабы еще продуктами выдавали.

Фаюнин. Можно, можно и продуктами.

Демидьевна. Еще смотря, какие продукты. Сухие аль в консервах?

Фаюнин. По желанию. Мыло да крупка хоть век пролежат.

Кокорышкин. В Египте мумию нашли. При ей пшено и кусок мыла. Как вчера положено!

Демидьевна. А как уладимся-то, змей? По чистому весу, с нагиша, станешь платить аль с одежей? А ну-к, у ево бомбы в карманах?.. поди чугунные?

Деликатно отвернувшись, Кокорышкин беззвучно смеется. Плечики его вздрагивают. Официант вторит ему, прикрываясь салфеткой.

Фаюнин. Не омрачай мне праздника, старушечка. Именинник я. Уйди, уйди от греха.

Официант усердно перетирает бутылки. Медленная и прямая Демидьевна уходит, бросив на прощание: «Чушки!» Фаюнин толкает в бок Кокорышкина.

Кокорышкин. Уж дайте досмеяться, Николай Сергеич. Хуже нет, когда недосмеюсь!

Фаюнин. Полно, рассержусь, полно.

Кокорышкин. Ну, чево, чево вам от меня? Ей-богу, Мосальский дороже даст. Только мигнуть.

Фаюнин. Человек-то он верный, приятель твой?

Кокорышкин. Господи! (Вкладывая всю душу.) Он является сыном бедного околоточного надзирателя. Пятен в прошлом не имел. И даже наоборот, судился за растрату канцелярских средств. Сто сорок два рубля-с.

Фаюнин. Больше-то, — аль рука дрогнула?

Кокорышкин. Больше не доверили, Николай Сергеич.

Фаюнин. Ты?

Кокорышкин. Я-с!

Оба смеются.

Фаюнин. Ну, показывай товар лицом, а то гости собираться станут.

Кокорышкин. Увольте, сам тыщу лет ждал. Вся душа перегорела.

Фаюнин. Хоть за ниточку-то дай подержаться. Может, ты только завлекаешь меня!

Кокорышкин. Разве уж ниточку!..

Косясь на дверь к Талановым, он шепчет только: «Ольга Ивановна!» — и отскакивает. Фаюнин раздумчиво мычит.

Фаюнин. Сам-то он далеко отсюда находится?

Кокорышкин. Небыстрой ходьбы… минут двадцать семь.

Фаюнин. А не сбежит он у тебя?

Кокорышкин. Я враз, как прознал, шляпу одну во дворе поставил. Сам не пойдет, чтоб своих не выдать… Все одно как на текущем счету лежит.

Фаюнин. Ну, муха, быть тебе слоном. Бумаги отнесешь, надушись… и покрепче надушись… Пахнешь ты нехорошо! И приходи. Я тебя на Шпурре выпущу, а уж ты сам яви ему свое усердие.

С дороги Кокорышкин оглядывается, опасаясь за врученную тайну: «Не спугните, Николай Сергеич!» И верно, оставшись один, Фаюнин сразу оказывается у талановской двери. Он дважды собирается постучать туда, но еще прежде на стекле появляется силуэт Таланова и раздается стук. Отскочив в противоположный угол, Фаюнин сурово вертит ручку телефона.

Комендатуру. Фаюнин. Подожду.

Повторный стук.

Войдите.

Это Таланов. Он очень теряется в своей новой роли просителя.

Ай-ай, а супругу-то на кухне забыл, просвещенный человек?

Таланов. Я не в гости, я по делу, Николай Сергеич!

Фаюнин (суше). Личному?

Таланов. Не совсем.

Фаюнин. Присядьте пока. (В трубку.) Не освободилась еще? Подожду. (Раздумчиво, глядя на стол.) Четверть века зажмурясь жил в надежде: проснусь… и всё позади. Отшумело, как дождь ночной. И солнышко. И яблонька в окошко просится. И раскрылись очи, и, эва, яства райские стоят, а на душе — ровно на собственные поминки попал. Как эта болезнь прозывается, доктор?

Таланов. Предчувствие, Николай Сергеич.

Фаюнин. Предчувствие?.. (В трубку.) Спасибо, деточка. Битте, мне фирте нуммер нужен. Данке[12]. (Почтительно.) Это помощник господина Шпурре? Фаюнин беспокоит. Да опять насчет новоселья-с. Обещались. Что?.. Плохо слышно, что? (Он трясет и дует в трубку.) Комендант тоже обещались… в целях поддержания авторитета градского головы. Да, кое-кто уже собирается. Что?.. Не слышу, не слышу, что? (Таланову.) Визг какой-то. И кричит-то как, послушайте-ка!

Таланов (склоняясь ухом к трубке). Это женщина кричит.

Фаюнин. Допрашивают… Ай-ай, и голос знакомый будто. (Озабоченно.) Ваша-то Ольга Иванна дома ли?

Таланов (вздрогнув). Была дома… А что?

Фаюнин. Ну и слава богу. (Бережно повесив трубку.) Не будем мешать им. Вот я и готов, Иван Тихонович.

Таланов собирается с силами. Фаюнин слушает, откинувшись к спинке, прикрыв глаза и играя цепкой часов.

Таланов. Я пришел выразить свою глубокую обиду.

Фаюнин. Чем именно?

Таланов. Вам известно, что ко мне вернулся сын. Временно он живет у меня. Вчера он собрался в баню с дороги…

Фаюнин. С прострелянной-то рукой? Ай-ай, не бережется наша молодежь… Виноват, слушаю, слушаю!

Таланов (решаясь после промаха идти напролом). И тогда оказалось, что к моим дверям приставлена какая-то гнусная фигура… в шляпенке да еще с обмороженными ушами.

Фаюнин приоткрыл один глаз, глянул, словно клювом ударил, и снова замер. И только засуетившиеся пальцы обнаружили его волнение.

Таланов. Ясно, Федору стало противно… и он вернулся домой. (Горячо и убежденно.) Слушайте, Фаюнин. Мне шестьдесят. Меня никто никогда не трогал. И я прошу господ завоевателей оставить мою семью в покое и теперь!

Он даже стукнул ладонью по столу, Фаюнин ловит его руку.

Фаюнин. Да успокойтесь вы, Иван Тихонович. Голубчик, придите в себя, успокойтесь. Господи, да кто же вас обидеть собирается! Людей-то ведь нету… я да Кокорышкин на весь город. Ведь вы, к примеру, не согласитесь у чужих ворот постоять… ведь нет? Ну, вот! Вот и берут всякую шваль. (Возмущенно.) Да еще с обмороженными ушами… ай-ай-ай! И вид из окна портит, да еще и заразу занесет. Скажу, непременно скажу… чтоб заменили!

Часы-кукушка в соседней комнате глухо кричат шесть раз. Окончательно смерклось.

Не идут гости-то. Вот вам и точность немецкая.

Фаюнин намеренно молчит, а Таланов все не уходит. Его мучит подозрение, что Фаюнину что-то известно.

Кстати, как вы решили насчет того письмеца?

Таланов. Это какого письмеца?

Фаюнин. Написали бы, говорю, а дочка ваша, Ольга Ивановна, и отнесла бы, поскольку она и теперь с ним видается. С Андреем-то!.. А вот и гости сползаются…

Просочился откуда-то в щель длинный, со стоячими волосами и в слежавшемся сюртуке господин артистических манер и лошадиной внешности. Он поклонился в пространство и сел, сложившись в коленях. Впорхнули — толстячок с университетским значком на толстовке под руку с вострушечкой в мелких бантиках. Они задержались у столика, а когда отошли, оказалось, что там уже обмахивается веером старушка в бальном платье, под которым видны подшитые валенки. Гости двоятся и троятся, как шарики под чашкой фокусника, переставляемой с места на место. И между всеми уже носится с одухотворенным лицом, теперь даже шикарный Кокорышкин. Таланов кланяется. Фаюнин провожает его.