Журнал «Вокруг Света» №05 за 1979 год - Вокруг Света

Евгений Коршунов

Капоейра

img_txt в="" площадь="площадь" рио-де-жанейро=""/

Площадь принадлежит народу, как небо — кондору, — сказал великий бразильский поэт прошлого века Кастро Алвес. Эта хрестоматийная строка, когда я приехал в Рио-де-Жанейро и начал знакомство с городом, зазвучала вдруг в горьком, не предусмотренном поэтом смысле.

Подыскивая квартиру, я быстро осознал, что дома не принадлежат народу — они принадлежат домовладельцам. Затем обнаружилось, что и улицы созданы не для народа, а — по бразильской классификации — для сеньоров и сеньор из общества, чьи автомобили не только заняли мостовые, но и заставили узкие тротуары. Народу остается лишь протискиваться вдоль стен бочком, озираясь, как в крепости, захваченной неприятелем.

Но площади, а вернее, маленькие городские скверы, пока еще принадлежат народу. Это молчаливо признают даже официальные круги в лице городовых. Пока не рассветет, полицейские не гоняют со скамеек ночующих на них бедняков. Сквозь пальцы смотрят стражи порядка и на деятельность дневных посетителей, явно не озаботившихся получением патента. А в выходные дни на скверах становится тесновато.

По чести признаюсь, что полюбил площади Рио-де-Жанейро больше и посещал их чаще, чем пляжи. Пусть среди городских камней жара еще сильнее, зато здесь видишь жизнь, а не сонное лежание на белом песке. Посвященная непременно какому-нибудь из многочисленных генералов этой мало воевавшей страны, площадь сейчас вновь разворачивается перед моим мысленным взором.

Вот, разложив священные книги прямо на земле, старая проповедница Евангелия напрасно растрачивает свой пыл перед двумя-тремя зеваками. Рядом фокусник собрал заметно большую аудиторию и приводит ее в восторг, опорожняя бездонные карманы и рукава потертого пиджака. Моментальный фотограф со старинным ящиком, обклеенным образцами продукции, режиссирует привычную мизансцену: двое влюбленных под деревом. Золотых дел мастер разложил украшения на лоточке и, сидя возле него, не перестает гнуть щипчиками медные проволочки. У другого лотка необъятная негритянка в снежно-белых кружевных одеждах торгует сладостями из кокосового ореха, кукурузы и маниоки.

Такой запомнилась мне площадь, на которую я вышел как-то вскоре по приезде в Бразилию. В тот раз на площади мое внимание приковала драка двух смуглых маленьких пацанят. Они не лупцевали друг друга портфелями, не «стыкались до первой кровянки». Мальчишки дерутся по всему свету, но то была не мальчишечья драка, а просто побоище. Негритята крутились колесом, подскакивали выше головы, лягали один другого, делали беспощадные подсечки и вообще, казалось, решили не уходить из сквера живыми. Однако особенно меня поразило то, что вокруг них собралась толпа любопытных, из которой раздавались одобрительные реплики!

Среди моих первых впечатлений числилось, что бразильцы очень сильно, я бы сказал, несдержанно любят детей, частенько позволяют им лишнее. Правда, многим малышам приходится работать и ночевать под открытым небом, но этого бразильцы стыдятся и надеются когда-нибудь с этим покончить. Так что поведение толпы, наблюдавшей за сражением маленьких гладиаторов, поставило меня в тупик.

Однако мое возмущение длилось недолго. Нападая на противника, один из бойцов вдруг сделал поворот вокруг своей оси и подбросил ножку изящно, как балерина. И тут до меня дошло, что, несмотря на свирепость ударов, противники до сих пор совершенно невредимы. А в гомоне площади я расслышал наконец ритмично всплескивающее гудение струны, которому как будто подчинялись движения мальчишек.

«Славу богу, это не драка!» — догадался я, повернувшись на звук струны, и увидел на скамейке человека, похожего на негатив — черное лицо и белые волосы. В руках у него был беримбау — нечто вроде бамбукового лука с прикрепленной внизу скорлупой кокосового ореха. Старик держал левой рукой лук за нижний конец, а правой постукивал по тетиве палочкой и встряхивал погремушку, подчеркивая ритм. (Должен сказать, что, хотя у беримбау только одна струна, научиться играть на нем отнюдь не просто.)

Со стариком я познакомился без труда. Он для того и устраивал это небольшое представление, чтобы привлечь внимание публики — не к себе и не к руководимой им группе любителей народных традиций, а к Ее Величеству Капоейре.

— Капоейра, а не футбол, — вот что наше, бразильское, — горячо убеждал меня старый негр, и его выпуклые, в красных прожилках глаза смотрели на меня грозно, хотя я и не думал возражать. — Не надо никакого снаряжения, и тем не менее вы сохраните ловкость, силу и здоровье до седых волос. Приходите к нам в академию, сами увидите.

— Красивый танец, — необдуманно поддакнул я.

— Капоейра — не танец, а борьба, — поправил старик. — Вы насмотрелись шоу для иностранцев. Разве там покажут настоящую игру?

Мой собеседник был не совсем прав. Позднее я не раз видел капоейру в исполнении серьезных фольклорных ансамблей. Отрепетированные и согласованные движения партнеров были настоящим, стопроцентным танцем, если и не балетным па-де-де, то чем-то близким к акробатическим трюкам казацкой пляски. Сопровождал капоейру целый оркестр из нескольких беримбау, реко-реко — бамбуковых палочек с насечками, по которым водят другой бамбуковой палочкой, бубнов-пандейро, атабаке (вид барабана), аго-го (разновидность маракас) и тому подобных инструментов. Точно такой оркестр я видел и на четвертом национальном чемпионате по капоейре. Ему точно так же подчинялись движения — не отрепетированные, но согласованные — двух, теперь уже не партнеров, а противников. Они вставали на руки и выделывали пируэты с единственной целью — нанести удар ногой в грудь или в голову друг другу. Но как ни старались бойцы, они причинили взаимно не больше урона, чем артисты ансамбля. Наверное, я бы так и не воспринял всерьез эту странную борьбу, где противники почти не касаются друг друга и делают слишком много бесцельных движений, где слишком много музыки и пластики, если бы меня не просветил заранее знаток капоейры.

Местре Эпитасио — имя старого негра. Местре — «мастер», «учитель». Мы сидели в его комнате, просторной для спальни, каковой она служила ночью, но более чем тесной для «академии». Борцы, видимо, часто налетали на стены, потому что побелка здорово пообсыпалась.

— В Бразилию капоейру завезли негры-невольники из Африки, — тоном лектора рассказывал местре. — Одну из разновидностей борьбы мы называем «Капоейра-де-Ангола». Что мог захватить с собой раб, обнаженный и закованный в железо? Память о родине, ритмы ее барабанов, ее богов, но главное — ее тайное оружие, надежду на спасение. В Африке капоейра скорее всего была игрой. Иначе зачем столько музыки и заботы о том, чтобы не причинить вреда? С помощью капоейры можно убить человека, но она не знает специальных ударов в важные центры, как каратэ, джиу-джитсу, американская вольная борьба.

Когда местре Эпитасио выстроил учеников перед занятиями, они хором повторяли за ним слова присяги капоейристов, клянясь в рыцарстве и дружелюбии по отношению к противнику. В комнатушке Эпитасио, как в любом гимнастическом зале, пахло потом и пылью. Группа закончила тренировку, и ребята, мокрые после нелегких упражнений, окружили нас. Но то и дело кто-нибудь отходил в сторону, чтобы лишний раз пройтись на руках или взметнуть ногу выше головы, развивая гибкость суставов.

— Капоейру в Бразилии преследовали с самого начала. Если за африканские песни и танцы пороли, выставляли в колодках на палящее солнце, если за поклонение африканским богам жгли на костре, разве стерпели бы плантаторы такие опасные занятия? Они хотели убить в рабах всякую память об Африке, самый дух сопротивления. Но, наказывая невольников, они несли убытки и потому закрывали глаза на маленькие, безобидные вольности, а негры научились создавать Африку в Бразилии незаметно для хозяев.

«Академия» находилась на втором этаже старого дома, выложенного неведомо когда из сырцового кирпича. С низкой скамейки через окно мне видны верхние листья банана — светлые огромные лопухи — на фоне густой темной кроны мангового дерева. Оно уходило куда-то высоко вверх, откуда, словно мячики на веревочках, спускались на длинных побегах зеленые и уже желтеющие плоды. К висящим над окном поилкам со сладкой водой подлетали колибри. Замирая в воздухе, они просовывали кривые иголочки клювов в отверстия поилки и через мгновение улетали с сахарной каплей к птенцам. Но местре не любовался видом в окне. Опустив голову, он глядел куда-то сквозь меня, и то, что видел, причиняло ему страдания. Пожевав синими старческими губами, местре продолжал:

— Вы знаете, что такое «банзо»? Нет, это не ностальгия. Банзо — тоска по Африке — не просто мучила негров, лишала их сна и аппетита. Не ностальгия! От банзо сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. Но еще она давала людям силу и смелость, прибавляла им ума и хитрости.