Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси

оградить себя от всяких неудобств?.. Пусть люди выставляют какие угодно причины, но мы-то с тобой знаем, что это сплошное притворство!

– Я так не считаю, – заявил Хэлидом, становившийся тем высокомернее, чем больше горячился Шелтон. – Отстаивая свои права, ты поступаешь так не только ради себя, но и ради всего общества. Если ты стоишь за отмену брака, почему бы не сказать об этом прямо?

– Да нет же! – сказал Шелтон. – С чего ты взял? Ведь я… – И он запнулся: слова «сам собираюсь жениться» чуть не сорвались у него с языка, но ему вдруг показалось, что это был бы далеко не самый веский и возвышенный довод. – Я могу лишь сказать, – продолжал он более спокойным тоном, – что нельзя насильно заставлять лошадь пить. Великодушие – самый верный путь к сердцам тех людей, в которых есть хоть капля порядочности, а что до остальных – так нужно прежде всего воспрепятствовать их размножению.

Хэлидом усмехнулся.

– Странный ты человек, – сказал он.

Шелтон бросил папиросу в огонь.

– Я тебе вот что скажу. – По ночам его проницательность обострялась. – Все наши разговоры о том, что мы руководствуемся в своих поступках интересами общества, – сплошное ханжество. Нам важно самим удержаться на поверхности.

Но Хэлидома трудно было вывести из равновесия.

– Прекрасно, – заметил он, – называй это, как тебе угодно, но мне не ясно, почему именно я должен идти на дно. Ведь от этого никому не станет легче.

– Следовательно, ты согласен, – сказал Шелтон, – что в основе всей нашей морали лежит присущий каждому инстинкт самосохранения?

Хэлидом потянулся всем своим великолепным телом и зевнул.

– Не знаю, право, так ли это, – начал он, – но…

И вдруг Шелтону показался смешным и упрямо-самодовольный взгляд красивых глаз Хэлидома, и эта его поза, исполненная достоинства, и его здоровое тело, и высокомерно-узкий лоб, и налет культуры, который, несмотря на врожденную грубость, придает ему видимость человека вполне гуманного.

– Да ну тебя, Хэл! – воскликнул он, вскакивая со стула. – Вот ведь старый лицемер! Я пошел домой.

– Нет, постой, – сказал Хэлидом, взяв Шелтона за лацкан; на лице его появилась легкая тень сомнения. – Ты не прав…

– Вполне возможно. Доброй ночи, старина!

Шелтон шел домой, вдыхая полной грудью весенний воздух. Была суббота, и ему повстречалось по дороге немало молчаливых парочек. Повсюду, где только был хоть кусочек тени, он различал очертания двух фигур, которые стояли или сидели, тесно прижавшись друг к другу, и в их присутствии, казалось, ни одно слово не смело нарушить тишину. Ветер шелестел в распускающейся листве; звезды то вспыхивали, как бриллианты, то снова гасли. В кварталах победнее было много пьяных, но это отнюдь не смущало Шелтона. Все, что происходило на этих мрачных улицах, казалось ему лучше, чем только что виденная пьеса, чем холеные мужчины, невозмутимые женщины и правоверные взгляды, – лучше, чем нерушимо прочное благосостояние его приятеля.

«Итак, значит, – размышлял он, – со всех точек зрения – и с социальной, и с религиозной, и с житейской – позволительно навязывать свое общество тем, кому оно противно. Да, в браке есть несомненные преимущества: приятно чувствовать себя уважаемым человеком, хоть ты и поступаешь так, что, будь это не жена, а кто-нибудь другой, тебя бы стали презирать за такие поступки. Если б старина Хэлидом дал мне понять, что я ему надоел, а я продолжал бы у него бывать, он счел бы меня скотиной, но если бы его жена сказала ему, что он стал ей противен, а он продолжал бы навязывать ей свое общество, это отнюдь не мешало бы ему считать себя безупречным джентльменом. И у него еще хватает наглости ссылаться на религию… на религию, которая учит: «Как хочешь, чтобы люди поступали с тобой, так и ты поступай с ними».

Но в отношении Хэлидома Шелтон был не прав: он забыл, что тот не в силах представить себе, как это женщина может питать к нему отвращение.

Шелтон добрался до своего дома и, прежде чем войти, постоял с минуту, наслаждаясь ярким светом фонарей, легким дуновением ветерка, замирающим шумом улицы.

«Неужели, женившись, я стану такой же скотиной, как этот тип в пьесе? – подумал он. – Впрочем, что ж тут удивительного. Каждый хочет получить за свои денежки все, что ему причитается, – свой фунт мяса! И зачем только мы употребляем эти прекрасные слова: «общество», «религия», «мораль»! Сплошное ханжество!»

Он вошел к себе, распахнул окно и долго стоял, засунув руки в карманы, опустив голову и задумчиво хмурясь; силуэт его отчетливо вырисовывался в светлом квадрате окна над темной площадью. Полупьяный старик оборванец, полисмен и какой-то субъект в соломенной шляпе остановились внизу, переговариваясь о чем-то.

– Ну да, – говорил оборванец, – я мразь и бездельник, но вот что я вам скажу: ежели все мы были бы на один манер, что стало бы с миром?

И они пошли дальше, а перед взором Шелтона возникло невозмутимо-спокойное лицо Антонии, лицо Хэлидома – олицетворение благопристойности и чувства собственного достоинства, голова человека с рачьими глазами и прилизанными волосами, разделенными посредине ровной ниточкой пробора. Казалось, некий луч света упал на них, осветив их существование, как лампа с зеленым абажуром освещала страницы Мэтью Арнольда, и перед Шелтоном во всей своей безмятежности предстал этот элизиум, где люди не ведают страстей и не впадают в крайности, – мир деспотичный, самодовольный, властолюбивый и такой же приглаженный, как пейзаж в Средней Англии. Здоровые, богатые, мудрые! У них одно стремление – к совершенствованию, к самосохранению: ведь выживают только наиболее приспособившиеся! «Вот они, примерные граждане, – подумал Шелтон. – Да, если б все мы были на один манер, то что стало бы с миром!»

Глава VI. Брачный контракт

«Дорогой Ричард, – писал Шелтону на другой день его дядя, – я был бы рад видеть тебя завтра, в три часа дня, чтобы побеседовать о твоем брачном контракте…»

И вот в назначенный час Шелтон направился в Линкольнс-инн-филдс, где на каменной стене у входа жирные черные буквы гласили: «Парамор и Херринг (адвокаты)». Волнуясь, поднялся он по массивным ступеням и следом за невысоким рыжеволосым юнцом прошел в заднюю комнату на втором этаже. Здесь за столом сидел и писал джентльмен с гладко выбритым лицом, напоминавшим мопса; стол был поставлен как раз посредине, словно затем, чтобы ему удобнее было держать под наблюдением свой маленький мирок.

– А, мистер Ричард! – сказал он. – Рад вас видеть, сэр. Присядьте. Ваш дядюшка сейчас освободится. – При упоминании о хозяине в тоне его послышалась добрая ирония, появляющаяся со временем у старых и верных слуг. –