Змееед - Суворов Виктор

А небо уж сереет. Времени у нее в самый обрез. Благо оказалось, что Ящер ей почти сосед. Понеслась она домой. Забор перемахнула. И — на чердак. Гирьку на цепочке бросила. Теперь оружие другое надо. Мощнее.

Вот ржавая цепь в углу под ящиками. Такими цепями привязывают тракторы к телеграфным столбам, чтоб сами собой в поле не укатывались, пока трактористы в запое. Хороша цепь. Лежит тут, наверное, давно. Цепь — это мощь. Вооружилась она цепью, как пролетарий на смертный бой. А вот — гитара в пыли. Гитара — это романтика. Но девочке нашей не до романтики.

Ее всегда учили: убивать нехорошо. Но убивать нехорошо только в случае, если абстрактный икс убивает столь же абстрактного игрека. А вот если комсомольцы-добровольцы беспокойные сердца убивают пахаря — так это очень даже хорошо. Ради социальной справедливости почему бы и не убить? А еще лучше, когда наши хорошие убивают плохого под романтический ритм: «Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». У своих крестьян землю отбираем, а испанским отдать обещаем. Диалектика.

Сорвала струну гитарную, спустилась с чердака — и к деду.

Спит дед Макар в саду, как Ньютон под яблоней. Растолкала деда, растормошила. Проснулся дед встревоженный:

— А? Что? Махновцы в городе?

— Нет, дед, успокойся. Уймись. Мы все еще при красных. Лучше расскажи мне, дед, как собаку успокоить, чтоб не кидалась?

Отвернулся дед разочарованный, выдохнул засыпая:

— В рог бычий масла набей, темнота. Чему вас только в школе учат.

Понеслась снова на чердак. Нашла среди множества вещей удивительных рог бычий. Сбегала в погреб, набила рог маслом сливочным и — через забор.

Один переулок. Другой. Жаль, что небо совсем уж серое с зеленой полосочкой на востоке.

Вот и Ящеров дом. И пес от ярости захлебывается. Не пес, а мерзость на ножках. Весь в пятнах. Не от одного папаши происходил, а от дружного коллектива. Ну, с ним все ясно, — сучий сын, что с него возьмешь. Бросила сучьему сыну рог бычий. Чует псина масло, языком рог лижет, зубами грызет. Но знайте, мое сочинение одолев, что пес разгрызть бычий рог не способен. Понятно, правильная конвойная, караульная или розыскная собака тренирована пищу из чужих рук не брать. Этот номер с тренированным псом не проходит. Но у Ящера пес был злым, как и он сам, но не тренированным, потому принялся пес за бычий рог, не подозревая, что затея успехом не завершится: упругость и вязкость бычьего рога превышает кусательные способности любого сучьего сына.

Идет она прямо возле песьей слюнявой пасти, возле мелких острых зубов, а глаза — к небу: трепетная девочка, нежная. Зарычал пес страшным рыком. Жутко девочке худенькой. Страшно так, что не передать. Так страшно, что хоть всю затею бросай и на танцы больше не ходи. Ощетинился пес, шерсть на загривке дыбом и слюна мерзкими клочьями. Шипит пес, разорвал бы девочку, но очень уж маслица лизнуть хочется, ни за какие коврижки из лап своих песьих тот рог не выпустит. Не отнимает девка добычу, ну и ладно, валит мимо, ну и вали, моего лакомства не трогай.

Крадется она мимо пса, а цепь в руке: ты, песик, только прыгни, врежу между ушей — опрокинешься, все лапки в небо задерутся.

Но не прыгнул пес. Так она в сад и прошла. Вот и Ящер под деревом спит, тихо похрапывая. Чудная яблоня над Ящером. Белый налив. Этим сортом яблок славен Конотоп. В конце августа от запаха конотопских яблонь дуреют молодухи, как весной от пьянящей сладости черемухового цвета.

Сорвала она травинку, Ящера в нос щекотнула. Отмахнулся Ящер. Еще щекотнула. Снова отвернулся, отмахнулся. Она — еще. Выматерился Ящер, поднял голову, оглянулся. Тут-то она ему на горло петельку и накинула. И затянула.

Считаю обязанностью доложить, что петелька из гитарной струны на горле, если ее быстро и туго затянуть, способна испортить сон.

— Ах, Ящер, лапочка, не трепыхайся.

Хрипит Ящер.

— И ручки не тяни. Ох, не тяни. Ты свое оттянул. Теперь мое время. Слушай, запоминай. Часов через пять ты очухаешься в городской больнице номер семь. В хирургическом отделении. Рассказывать, как тебя шестнадцатилетняя девочка побила, совсем ни к чему. Зачем репутацию мочить? Говори, что было много здоровых мужиков. Банда неизвестных.

— Кххрх, — хрипит Ящер.

— Так вот, очухавшись, требуй к себе Ваську-мусора. Через него передашь мне свои извинения. Если в восемь вечера на танцплощадке я твоих извинений не получу, до полуночи не доживешь. Ты меня теперь хорошо знаешь. Я свои обещания выполняю.

— Кххрх, — хрипит Ящер.

— Шутки твои про изнасилование мне очень не понравились.

— Покхршутил, — хрипит Ящер.

— Очень неуместная шутка. Этим не шутят. Я не за себя сейчас стараюсь, я за всех других девочек. Поэтому сейчас я сделаю так, что шутки про изнасилование в твою голову больше никогда не придут. Вот тебе подушка в зубы. Будь мужчиной, постарайся не орать. Это будет твой последний акт в мужском естестве. После этого ты мужчиной больше не будешь. Я тебе вечный нейтралитет обеспечу. Ну, держись. И не буди округу.

Одной рукой струну на шее натягивает, в другой — цепь. Не особенно удобно. Потому решила, что первый удар должен стать успокаивающим. Рубанула цепью тракторной. Дернула Ящера судорога, исказила морду, синевой губы налила, крик его в самом горле заглушив, вырваться из глотки не позволив.

Казалось бы: подросток не сложившийся. Ну какой там удар? Правильное замечание. Но надо принять во внимание тяжесть цепи и помножить ее на вдохновение, которое иногда посещает нежные поэтичные души. А удар был вдохновенным.

Кроме того, длину цепи надо помножить на точность удара. Она ведь не абы как била, а с полным пониманием анатомии. Это последующие удары были просто так, куда попало, как цепом по снопу, чтоб побольше зернышек выколотить, а первый был с умыслом: нейтрализующий.

Отмолотила Ящера, которого после того мужским именем Ящер называть не совсем точно, и — домой. Мимо сучьего сына, грызущего рог, мимо спящих домов и непреступных заборов. На чердак. Спать.

Она уснула сразу и глубоко.

Она спала долго и спокойно. Проснулась к вечеру. Оделась на этот раз в яркое платье: к чему траурный цвет? Надо веселиться. Жизнь так коротка. Подержала в руке гирьку литого свинца на сыромятном кожаном ремешке. Вздохнула и отложила. Решила идти на танцы так. Без всякого оружия. Хороша была гирька для внезапного удара. Второй раз не пройдет: пока замахнешься, тебя уж пикой три раза проткнут. Так что без гирьки, и даже — без сумки.

Вот и парк. Все в нем знакомо до последнего листика. Идет парком, расступается шпана, шепчется. Из всех углов глаза ее буравят. В ужасе мистическом. Идет она парком и грустно ей: ни Аспида не видать, ни Ящера, ни многих из их окружения. Только Васька-мусор все тут же, на боевом посту. Правда, цигарка уже отлипла и отвалилась. Увидал Васька девочку нашу, приветствовать спешит.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Васька.

— Позвольте полюбопытствовать, чем это вы вчерась Аспида изрубили?

— Он сам поскользнулся и упал. Об дерево поцарапался.

— Да. Так оно и было. Так ему и надо. Ребята потолковать хотели. Познакомиться. А он, дурак, драться полез. Правильно вы его. Прокуратура дело возбуждала, так Аспид просил воздержаться. Говорит, сам во всем виноват. А вам он привет передает. Ребра у него сзади переломаны и еще что-то. Одним словом, воспаление нутра.

— Какая жалость.

— Именно так дело и обстоит. А Ящер просил передать извинения. Его вчера какая-то банда подловила да пометелила: тронешь девочку нашу, говорят, — убьем. Деликатно его так пометелили. Еле отошел. Врач ему так и сказал: «Жить будешь, но целоваться не захочешь».

Тут я должен заметить, что если уж дело до того дошло, чтобы правду говорить, то правда состоит в том, что Васька-мусор в тот момент ничего про целование не говорил. Он произнес какое-то совсем другое слово, но за прошествием стольких лет я уж и не помню, какое именно.

В другой ситуации девочка наша трепетная смутилась бы, зарделась бы яблочком наливным. Но не тот был момент. Сейчас в ней кипела спокойная ледяная ярость. Смотрит она в землю, слабо своему чему-то улыбается.

— Так, как решили? Прощаете вы Ящера? Как ему передать?

Тут подняла она голову, раскрыла ресницы и хлестнула Ваську-мусора взглядом синих глаз. Попятился Васька. Рот его вдруг просушило так, как сушит ветер аральский голую степь. Понял Васька, что сейчас она его рубить будет той самой штукой. И было бы за что! Хочется ей на руки глянуть. И страшно взгляд оторвать от глаз ее. Никогда Васька столько злости в одних глазах не видел. Ему бы одним глазком на ее руки косяка метнуть. И страшно. Вроде в руках ее он ничего не видел, даже сумки. Но ведь и у фокусника циркового тоже в руках ничего вроде нет, а потом глядь — и пистолет. Жутко Ваське совсем. Что-то сделал не так. И не понять, что именно. Вроде бы ничем ее не обидел. Вроде подошел с приветом, с извинениями от Ящера. И на тебе. Отступил Васька еще на шаг, оступился и не то присел, не то на колени пал. Вдвоем они. Никого рядом. Но из всех аллей сотни пар глаз сейчас их сверлят. Очень даже настырно. Срамота. Но Ваське не до срамоты. Ваське шкуру спасать надо. Понимает: вчера шутила, сегодня убьет. И банда какая-то в округе объявилась: кто ее тронет — тому яйца дробят. А за что? За что, спрашивается? И озарило его. Понял вдруг, что не нужны ей извинения Ящеровы. Она Ящеру приказала извиняться только для того, чтоб ему, Ваське, намек был, мол, и тебе, дубина, извиняться следует, а не просто чужие извинения передавать. Понял намек. Понял, и полегчало сразу. Ну, просить так просить. Ничего, язык не отломится: