Вундеркинд Ержан - Хамид Исмайлов

Поздней ночью ее, промерзшую до костей, нашел Даулет и притащил к себе домой, чтобы материть и плакать одновременно. А объяснил он ей, что к Шолпан забежал за фонарем Нурпеиса. Но если не шрамом недоверия на душе, то уж вот этим ревматизмом в костях и мышцах Улбарсын осталась навсегда та ночь…

Что было правдой в этих словах, а что выдумкой, Ержан уже не разбирал. То было его внутреннее естество, распирающее самое себя, тогда как тело его застыло раз и навсегда. Он вспоминал тот самый жыр, что дед пел в свое время Петко, о полых соломинках, текущих в потоке, биясь то о камень, то о ветку, склонившуюся над водой. Вот и он — такая же оборванная соломинка: то стукнется о камень, то о травинку, то о былинку, и как бы ни свистела-свиристела душа, а несет его поток к тому самому мертвому затону, где никакой живой травы, один ил. И все, что остается от этого пути — лишь дуновение воздуха сквозь полое нутро, напоминающее слабую, еле слышную песню… Жыр…

Часть третья

Мы отвлеклись на дорожные рассказы, а между тем наступил вечер. Какими словами передать тоскливое чувство степного вечера, одинокого поезда, идущего сквозь него? Как передать слабую песенку воздуха, пронизывающего соломинку? Я пытался вспомнить стихотворение, кажется, Иннокентия Анненского «В вагоне», которое ближе всего передавало эти чувства:

Довольно дел, довольно слов,Побудем молча, без улыбок,Снежит из низких облаков,А горний свет уныл и зыбок.В непостижимой им борьбеМятутся черные ракиты.«До завтра, — говорю тебе, —Сегодня мы с тобою квиты».Хочу, не грезя, не моля,Пускай безмерно виноватый,Глядеть на белые поляЧерез стекло с налипшей ватой.А ты красуйся, ты — гори…Ты уверяй, что ты простила,Гори полоской той зари,Вокруг которой все застыло.

Но полоска зари, вокруг которой все застыло, быстро сошла на нет, и мы оказались в темноте, не включая нарочно света в купе. Видя мое оцепенение, Ержан ушел курить в тамбур, да и старик, лежавший на противоположной нижней стороне купе, как-то незаметно пошел умываться в другой конец вагона, а потом, скоро возвратясь, опять улегся, не обронив ни слова и отвернувшись лицом к стене.

Некоторое время спустя вернулся Ержан, но, мне показалось, безо всякой охоты к разговору. Да и я все еще находился в каком-то летаргическом состоянии после степного заката, после стихотворения, извлеченного из черт-те какой глубины.

Я тоже вышел в тамбур, постоял, упершись глазами в сплошную степную темноту, наспех умылся в туалете и вернулся в купе, чтобы застать там обоих моих спутников храпящими.

Тогда я расстелил постель и лег, но сон никак не шел.

Дневная степь с бесконечными столбами вставала перед моими глазами, как какая-то бесконечная музыка, с нотами, тактами, но смысла ее я никак не мог разобрать. Чем же кончилась эта история, пытался я вообразить, глядя краешком глаза на верхнюю полку, где, свернувшись калачиком, лежал тертый жизнью мальчишка. Ну не обманывал же он меня, потом я видел его паспорт, да и, в конце концов, даже если он и вундеркинд, не может же он быть вундеркиндом во всем — и играть на скрипке как бог, и рассказывать свою жизнь, как степной сказитель, и обманывать меня, как опытный шулер или актер. Слишком много на одно щуплое тело, чтобы все это было розыгрышем.

Так что же произошло между тем, как случилось то и сегодняшним днем, а вернее, ночью, в которой я никак не мог уснуть?

Подобно тому, как чертилась линия нашего поезда по степи, я пытался расчертить линию между тем, что я услышал, и тем, чего я не знаю.

Айсулу росла неудержимо. Она уже чуть ли не сравнялась ростом с Кепеком. И при всем этом она как будто не замечала того, что Ержан остановился в росте, что он ей едва по плечо. После школы она бежала, чтобы рассказать ему о своих успехах, о том, что играла сегодня на скрипке то, что Ержан играл еще три года назад. И это пренебрежение тем, что с ним происходило, бесило Ержана больше всего. Он не слушал ее. Лежал, уставившись в белый потолок, не вставая с кровати, чтобы не выглядеть смехотворно маленьким перед ней, а она, она ничего этого не замечала. Или делала вид, что не замечает.

Откуда было знать Ержану, что и она плачет по ночам, укутавшись с головой в одеяло, что и она мечтает поскорее вырасти, чтобы выучиться на доктора и найти такое средство, которое вытянет ее Ержана.

Сам Ержан редко теперь спал по ночам — не то чтобы он отсыпался днями, просто сон не шел в глаза. Он ворочался с боку на бок в кругу одних и тех же надоедливых мыслей, которые невозможно было ни побороть, ни принять. Какая-то неразрешимая музыка, запутавшаяся между домброй и скрипкой, пилила его нутро.

«Но недолго наслаждался храбрый Гесер своим счастьем и покоем. С севера на его страну напал страшный демон Лубсан. Правда, жена людоеда Лубсана Тумен Джергалан влюбилась в Гесера и выдала тому тайну своего мужа. Гесер воспользовался тайной и убил Лубсана, тогда Тумен Джергалан напоила его напитком забвенья, чтобы привязать к себе. Гесер выпил напиток, забыл про свою любимую Урмай-сулу и остался у Тумен Джергалан.

Между тем в степном государстве поднимается смута, и Кара-Чотон женится насильно на Урмай-сулу. Но Тенгри не оставляет Гесера и избавляет его от наваждения у самого Мертвого озера, где он видит отражение своего волшебного коня. На этом коне он возвращается к себе в степное государство и разбивает Кара-Чотона, освобождая свою Урмай-сулу…»

Он вспоминал эту стародавнюю сказку из детства и, поскольку твердо знал, кто является Кара-Чотоном в его жизни, пытался разгадать ночами, кто же тогда этот страшный демон Лубсан? Дед Даулет? Но его жена — это бабка Улбарсын. Не может же она быть влюбленной в него! Не получалось и с Петко, поскольку у того и вовсе не было жены! Шакен-коке? Может ли Байчичек быть Тумен Джергалан? А потом, должен ли он убить Шакена? Ну, никак концы не сходились с концами, хотя каким-то шестым чувством Ержан понимал, что эта сказка, как и те жыры, что он проигрывал в своей голове, — о нем и что ему следует разгадать эту тайну, которая вцепилась в него, не отпуская…

Зона! Зона! — вот страшный демон Лубсан, — думал он другой ночью. Это Зона захватила его в плен. Это она напоила его напитком забвенья. И пока он не достигнет Мертвого озера — того самого озера, в котором он некогда искупался, он никогда не освободится от наваждения. Ведь говорит сказка, что там, у Мертвого озера, Тенгри избавит его от наваждения и покажет ему собственное отражение и отражение вольного коня, на котором он скакал все свое детство! И тогда он решился.

Той поздней осенью, когда Айсулу стала ездить в школу сама, когда дед спал после ночной смены, а Кепек уходил замещать то Шакена у Байчичек, то своего отца на запасных путях, когда старухи сидели на теплом солнце и грели кости за разговорами, Ержан садился на коня и скакал по степи в сторону того урочища, где начиналась Зона. С самого детства, с тех самых поездок то с Кепеком, то с Шакеном, он знал все входы и выходы, надо лишь следовать вниз по высохшему руслу реки, и она выведет тебя в страшное пространство.

Ержан изучал Зону постепенно, ведь страх, который сидел у него в паху и каждую минуту мог подняться через солнечное сплетение к глотке, был необорим, он пульсировал в его крови, в его дыхании, что-то не давало ему остановиться.

Осень была долгая и солнечная. Ничто не мешало Ержану скакать все дальше и дальше: от того Мертвого города, что он видел когда-то с Шакеном-коке, по сухому и красному руслу реки. Он обнаруживал гигантские кратеры в развороченной степи, как будто Луна или Марс решили увидеть свое отражение, чтобы, как и он, избавиться от наваждения. Он видел остатки каких-то сооружений, торчавших из расплавленной земли, как культи неведомых существ. А как-то он увидел торчащую из земли наискосок бетонную стену, в которую был впечатан обугленный степной карагач с черными птицами. Был ли это рисунок на стене, или же живое дерево с живыми птицами впечатало в эту стену, Ержан так и не разобрал, он скакал все дальше и дальше сквозь марсианский пейзаж.

Возвращаясь после этих вылазок, Ержан незаметно проникал к себе в комнату и опять ложился в кровать, не прикасаясь ни к давно забытой домбре, ни к пылящейся в стенной нише скрипке. Здесь, среди постоянного гуда то старух, то поездов, то дальнего радио или телевизора, он ощущал, как тиха — до звона в ушах — была Зона, и вдруг понимал, что эта тишина сродни вечному молчанию его матери. А может быть, мать его — молчащая Канышат — и есть разгадка всех его тайн?! Может быть, никакое не Мертвое озеро ему следует искать, а лишь избавить свою мать от ее наваждения, разговорить ее, и тогда чары спадут с его тщедушного тела, и опять конь его детства поскачет наперегонки с его Айсулу?!