Великие рогоносцы - Эльвира Ватала

Историки и биографы не смогли удержаться от личных эмоций! Уж слишком некоторые из биографов ненавидели Дю Барри. Замечательный историк Кондратий Биркин клеймит, и очень яростно притом, недостойное поведение Дю Барри во время своего смертного часа. Как она трусливо цеплялась за руки палача, как визжала, пищала, вопила, прося пощады, как умоляла ну хоть минуточку еще подождать с отсечением ей головы. Трусливая развратница вела себя в последние минуты недостойно. Уважаемый историк хотел бы, чтобы Дю Барри достойно, подобно Марии Стюарт и Марии-Антуанетте, входила на эшафот. А может быть, он ожидал от нее иронического смеха Анны Болейн в последние минуты своей жизни? Ничего этого не было. Дю Барри проявила обыкновенное человеческое чувство слабости: жалко умоляя палача пощадить ее. Надо ли за это ее осуждать и так клеймить? Человеку свойственно желание жить. Насильственная смерть не может не вызывать неприятия. Дю Барри хотела жить. Безжалостная рука революции грубо, жестоко, немилосердно бросила ее под топор. Трудно, конечно, требовать милосердия от неумолимого закона революции — гильотинировать! Но даже здесь было предписано не унижать жертвы, а с достоинством производить исполнение приговора. Палач, который осмелился после казни Шарлотты Корде, убившей Марата, вынуть голову ее из корзины и дать пощечину, был уволен со своей должности. Наказывать — да, казнить — да, но не унижать человеческое достоинство, — так предписывала французская революция. Дю Барри была унижена своей смертью. И палачи сделали все, чтобы ее человеческую слабость превратить в грубое унизительное насилие.

В этом месте нам хочется прервать наше повествование о насильственной и совсем «негероической» смерти Дю Барри и занять ваше внимание, дорогой читатель, небольшим психологическим анализом поведения людей в разные эпохи гильотинированных, да и о самом этом явлении. Итак.

Аллея отрубленных голов

Слишком много голов, господа, сносится ежегодно во Франции.

 аньше головы рубили, как капусту», — скажет вельможа екатерининского времени. И у нас и за границей. В европейских странах, исключая французскую революцию, когда головы отрубали без всякой видимой причины, даже за одну только принадлежность к аристократической буржуазии, головы в основном рубились за покушение на монархов или за организацию заговора с целью свержения короля.

Английский король Генрих VIII головы рубил по любому поводу. Своим женам за прелюбодеяние, министрам за неусердие или за чрезмерное усердие, ученым за иную веру, чем англиканская. Это был весьма кровожадный король и чем больше пухли его ноги в невыносимой боли, тем больше он свирепел и тем больше голов слетало в английском королевстве.

Его дочь, Елизавета Великая, головы рубила своим любовникам, которые ее оскорбили. Такой вот молокосос Эссекс осмелился назвать ее старой воблой, в гневе, конечно, ибо их любовь была шальна, сложна и трудна, а также посмел семидесятилетнюю старуху Елизавету увидеть без всеоружия ее косметики и рыжего парика, ну и… Королевы не прощают своего вида жалкой седой старушки с высохшей шеей и руками и грудями, висевшими двумя жалкими плетями. Любовник Эссекс сделал непоправимую ошибку, в пыльных сапогах ворвавшись в спальню только что вставшей королевы. Ну, и отрубленная голова Эссекса больше года торчала на колу на Лондонской башне. Спустя год после расставания с телом голова молодого любовника служила грозным предзнаменованием предателям.

«Взгляните на голову этого человека, казненного в тридцать три года, — говорила семидесятилетняя королева иностранным послам. — Гордыня погубила его. Он считал себя незаменимым для короны и вот чего он достиг». Но эта жертва дорого стоила английской королеве. Она не в силах перенести ее тяжесть: она сама впадает в черную меланхолию, лишается рассудка и вскоре умирает. Непосильная ноша тяжелой и сложной любви!

Быстро падали в корзинку, окровавленную французской революцией, головы гражданина Капета, бывшего короля Людовика XVI, и гражданки Капет, бывшей королевы Марии-Антуанетты. И если короля революция не унизила ни плохо смазанной гильотиной, ни убогой каморкой, называемой тюремной камерой, то этого не избежала его супруга. Чем только не унижала ее Французская Революция! Механизм наказания «тиранов» действует вполне исправно: уничтожить личность, прежде чем послать ее на гильотину.

Вот в своем убогом платьице (это вам не Мария Стюарт) Мария-Антуанетта собирается в свой последний путь — на эшафот. А у нее дикое кровотечение, а за нею зорко следит дежурный офицер, и она жалко умоляет его отвернуться, чтобы сменить рубашку. Не отвернулся. Он достойно выполняет приказание начальства: не спускать глаз с гражданки Капет. Мария-Антуанетта просит свою служанку заслонить ее. Окровавленная рубашка, свернутая в тугой узел, падает в печку. Потом ее извлекут и задумаются: выставлять ее вместе с головой гильотизированной королевы на публичное обозрение или нет?

Полоскание грязного белья продолжается во время всех судебных заседаний революционного комитета. Члены его даже додумались до того, что обвинили Марию-Антуанетту в кровосмесительной связи со своим несовершеннолетним сыном. Когда обвинение столь чудовищно, что противоречит здравому рассудку, жертве наиболее трудно бороться. Мария-Антуанетта могла от обвинения только плакать и умолять бога простить преступников, посягающих на святое святых — материнскую любовь.

Три дня и три ночи длился процесс и все время Марии-Антуанетте приходилось бороться уж если не за свою жизнь, то за свою честь. «Молча, но твердо вышла она из суда. Она тщательно надела чепчик и нарядилась в белое платье. Сидя на своей кровати, обратилась к жандармам с вопросом: „Как вы думаете, даст ли мне народ доехать до эшафота или разорвет в клочки?“ Жандарм ответил: „Сударыня, вы доедете до эшафота и никто не сделает вам вреда“. Вошел палач Сансон. Он пришел заранее, чтобы обрезать волосы осужденной королеве. Но она это сделает сама. Лицо королевы было бледно, но взор ее был горд и походка тверда. Руки у нее были завязаны за спину, а концы веревки держал палач. У ворот стояла телега с узкою дощечкой для сидения».

Всего несколько секунд было в распоряжении художника Давида, чтобы сделать карандашный рисунок: Мария-Антуанетта на эшафоте. Всего два-три мощных штриха и перед нами бессмертное гениальное творение: космы плохо остриженных волос вылезают из-под чепчика. Гордое, презрительное выражение лица и вечно оттопыренная «габсбургская» нижняя губа.

Казненный девять месяцев назад ее муж король Людовик XVI скажет на эшафоте: «Умираю невинным. Прощаю моим убийцам, прошу Бога, да не падет кровь моя на Францию». Мария-Антуанетта не произнесет ни слова. Поднимаясь по ступенькам на эшафот, она на одной из ступенек споткнется и чуть не упадет, но быстро, поднимет голову вверх.

Через несколько месяцев на эшафоте погибнет родная сестра Людовика XVI Елизавета. В Темпле умрет ее сын. «От туберкулеза», — проинформировали стражники революции. Неловко было говорить, что от насильственной смерти. Выживет только одна дочь Марии-Антуанетты. Она выйдет замуж за сына графа д'Артуа, будущего короля Карла X и призрак монархини Франции уже совсем близок, ибо ее муж — наследник французского престола.

Но никогда не станет она королевой. Вместе с тестем и мужем убегут в Прагу во время июльской революции и здесь, никем не понятой и несчастливой с мужем-импотентом, умрет в 1856 году, пережив своего отца на целых шестьдесят лет.

Ваятель смерти — Давид — свою миссию видел в увековечивании гениальным карандашным штрихом последние минуты осужденных перед гильотиной.

На революции неплохо можно заработать. Дантон не дал ему «заработать». Уютно расположившемуся с неизменным альбомом и карандашом в оконной нише, мимо которой должен был проезжать, Дантон крикнул Давиду презрительное: «лакей».

Возок, на котором везли осужденных, стал легендарным. Почему его не сохранили как музейную редкость? Около трех тысяч человек привезли этим возком на гильотину, в их числе Мария-Антуанетта, Робеспьер и Дю Барри.

Якобинская диктатура бросила в тюрьмы в течение двух лет полмиллиона человек. Фараон террора Робеспьер бросил клич: убивать надо гуманно — быстро, конкретно и публично. Людей не унижали плохо смазанным механизмом. Но сколько из сорока тысяч гильотированных человек на том свете проклинает свои последние унижения. Старая Монтморенси, которую возраст согнул в три погибели, никак не умещалась в гильотине. Ей выпрямили позвоночник так, что хрустнули кости. Старая женщина пошла на тот свет не только с отрезанной головой, но с вполне «стройным» туловищем. Зрелище крови, беспрестанных убийств стало привычным. Более бы, наверно, народ тешился боем петухов, чем этой ежедневной, методичной и уже надоевшей, как прокисший суп, процедурой отрубления человеческих голов. Поражает, с какой методичностью, с каким скрупулезным соблюдением законности совершался процесс. Сначала осужденных приводили в революционный трибунал. Осужденных, привезенных из различных тюрем, вели в «Прихожую революции» — зал Свободы. (У якобинцев было изумительное чувство юмора.) На подиуме, находящемся в глубине зала, сидели судьи — вершители человеческих судеб. Собственно, вердикт был всегда один и тот же: смерть. Оправдательных приговоров не было. Публичный обвинитель поспешно зачитывал обвинение перед сидящими в ряд осужденными. Обвинение могло быть самое нелепое, могло его и вовсе не быть, достаточно быть аристократом и роялистом. Потом всех направляли в специальное помещение, формально разделенное на мужскую и женскую половины.