Любовь.ru. Любовь и смерть всегда вдвоем - Наталья Андреева

Стрельцов был человеком словоохотливым, задавать ему наводящие вопросы не приходилось и вообще вклиниваться в его монолог Любе удавалось не часто. Все отведенное для сеанса время она слушала, слушала, слушала, ожидая, когда же Павел Петрович наконец выговорится. Не дождалась. Это был так называемый человек-монолог, с уникальной способностью говорить, не обращая никакого внимания на реакцию собеседника. Пусть зевает, пусть откровенно скучает, пусть даже злится, главное, выговориться самому. И теперь он начал с того, что прислал ей чуть ли не всю первую часть своего дневника. В письме Стрельцов был так же подробен, многословен и целиком сосредоточен на себе самом. Единственном и неповторимом. Люба никак не могла понять, почему Павел Петрович начал свой рассказ с истории пятнадцатилетней давности. Тем более, что она ее уже слышала на первом сеансе. Почти слово в слово:

«В году триста шестьдесят пять дней. Жизнь человеческая в среднем составляет лет шестьдесят. Я имею в виду мужчин. Увы! Такова статистика! Но все равно: шестьдесят лет! Это же больше двадцати тысяч дней! Большинство из них проходит, и не оставляет никакого следа. Лег спать, — наутро все позабыл. Пески времени засыпают берег памяти, чем дальше, тем больше, глубже… И уже не помнишь, когда, в какой день произошло что-то важное, что-то особенное? Копаешься в памяти, копаешься и наконец осеняет: вот с этого все и началось! Поступи тогда иначе — и вся дальнейшая жизнь могла бы сложиться по-другому. И не было бы сейчас этих мук, этих бессонных ночей. Совесть. Как с ней быть? Ну, как?

Помню только, что с утра было солнце. День ясный, морозный. Накануне пообещал жене, что приеду домой пораньше и схожу с Мишкой в комиссионный магазин. Коньки он там себе присмотрел. Подарок ко дню рождения. Хорошие коньки, почти новые. Импортные, в магазине тогда таких нельзя было купить. Только из-под полы, по большому блату. Блат-то у меня был, да не тот. В другом магазине, не в спортивном. Если бы сапоги жене, я бы мигом устроил, а вот коньки…

Одним словом, пообещал. А тут, как назло, в качестве общественной нагрузки пришлось присутствовать в суде. Заседателем. Как же, непьющий, партийный, у начальства на хорошем счету. Образование высшее получил, хотя и со скрипом, лет семь учился вместо пяти. Но… надо ж было карьеру делать! Не юноша уже, за тридцать. В начальники пора выбиваться. Выслуживался, как мог, вот и припахали в качестве общественной нагрузки народным заседателем. Сижу, а вокруг — одни бабы! Слушается дело о разводе, вот они и набежали, сороки любопытные. Второй заседатель — баба, тихоня, жизнью замотанная, сразу видать, что дома у нее каторга. Председатель народного суда — тоже баба. Наверное, старая дева, потому что никуда не торопится. А у меня в голове только Мишка и коньки. Если придем в комиссионку, а их уже не будет, как я парню в глаза посмотрю? Ну, как?

А эти двое стоят и друг друга жалеют. Меня не жалеют, Мишку моего не жалеют, которому коньки до зарезу нужны. Сказали бы ясно: никаких, мол, компромиссов, видеть друг дружку больше не хотим, развод и точка. Вынесли бы мигом постановление и быстренько разбежались по домам. А судья все докапывается:

— Ну, в чем причина? Почему хотите развестись?

Наконец жена заикнулась:

— Он мешает мне делать карьеру. Ревнует.

— А вы, простите, кто по специальности?

— Актриса.

— Вот как?

Тут даже мне интересно стало. Пригляделся: а она-то красотка! Ножки стройные, грудь высокая, все при ней, все ладненькое. Я бы тоже такую ревновал.

— Мне и так пришлось взять академический отпуск из-за ребенка! Два года потеряла! Теперь наконец-то театральное училище закончила. Получила распределение в другой город. Карьеру надо начинать в провинции, это всем известно. А он не отпускает.

— Почему не отпускаете, гражданин?

— А что тогда будет с семейной жизнью? Я в одном городе, она в другом. А как же ребенок? Я тоже, в конце концов, хочу сделать карьеру! Год как институт окончил! Надо же на работе закрепиться! Не желаю срываться в детский сад, да по столовкам болтаться. Пусть она дома сидит.

— Нет уж, твоя очередь!

— Ты женщина, а не я! Я — мужчина!

— По твоей зарплате этого не заметно!

— Хочешь сказать, актрисы много получают? Ну, какой тебе предложили оклад, звезда театральных подмостков? Ты скажи, скажи, пусть люди посмеются!

Наконец-то поругались. Может, коньки еще и не купили. И магазин открыт. Пока открыт. Кашлянув, говорю:

— Что ж, дело, по-моему, ясное. Не хотят люди жить вместе. Разведем — и пусть себе каждый делает карьеру.

— А ребенок? — еле слышно говорит тихоня. -Ребенок, как же?

Надо же, проснулась!

— Дочь останется со мной! — отрезает актриса.

— Почему это с тобой? Ребенка-то, зачем надо тащить в провинцию?

— Ты же сказал, что не хочешь в садик после работы бегать?

— Да мало ли, что я сказал!

Снова пошла перебранка, но видно, что мужик не уступает больше из упрямства. Бабе своей насолить хочет. Дочь ему не нужна. Нет, здесь все ясно.

— Так вы настаиваете на разводе? Подумайте хорошенько, истица.

И вновь судья влезла! Ну, что старой деве надо, спрашивается? А эти двое, как только доходит до дела, сразу же начинают ломаться. Мнутся, косятся. Она на него, он на нее. Господи, да они же друг дружку любят до смерти! Просто пришли на людях поругаться. Ну и цирк! Стоят, комедию ломают. Игрушки им. Нет, это может затянуться надолго. А как же Мишка? А коньки?

И я говорю внушительно:

— Граждане, вы не в цирк сюда пришли. И незачем время у людей отнимать. Или сейчас решайте, разводитесь, или мы ваше дело больше в суде разбирать не будем. А репетиции дома у себя устраивайте. Суд — не театральные подмостки. Вас касается, гражданка истица.

И тут актриса вспыхнула вся и решительно заявляет:

— Да не собиралась я никакого представления устраивать! Я пришла, чтобы развестись с этим человеком. И без развода не уйду!

— Согласен! — в свою очередь кивает мужик. -Если ей так хочется, разводите.

Бабы, особенно тихоня, все еще мнутся. Помирить их хотят. И неизвестно, насколько это затянется. Но на то я и мужчина, чтобы на них надавить. Все и так ясно: выносим постановление о разводе, девочка остается с матерью, Мишка с коньками. И бегом отсюда. Бегом.

Хорошо, что у меня машина. Пять лет в очереди отстоял. В льготной, заводской, как передовик производства. И купил «Москвича». Цвет «лотос», как сейчас помню. Неделю, как заведенный, все повторял, вылизывая свою красавицу: «лотос», «лотос», «лотос»… Сколько их потом было, не вспомню, и отечественные, и иномарки, но эта — первая любовь. На всю жизнь.

Короче, я к машине, а они там, возле стоянки. Стоят, с ноги на ногу переминаются. Вроде бы пора в разные стороны разойтись. Ему, как говорится, налево, ей — направо.

— Ну, пока.

— Пока.

И снова стоят. А мне-то что, я к сыну опаздываю.

— Извините. Пройти можно?

— Да-да.

Господи, какие у нее глаза! Не глаза — океаны. Все реки тоски, какие только есть на этом свете, слились в этот синий омут. Глубоко-то как! Да… Глубоко.

Но я в машину. Ничего страшного. Захотят, опять в загс придут. Не зарезал же — развел. У них своя жизнь, у меня своя. Любить по-разному можно. И в ссорах меру знать. Иначе, как бы не заиграться…

… И мы трое разошлись в тот день в разные стороны. Он, как говорится, налево, она направо, а я — к Мишке. А когда потом встретились вновь, спустя много лет, я вспомнил этот день. И пожалел, что думал тогда только о коньках, катание на которых все равно не пошло Мишке на пользу.

Пациент»

И все. Знакомая история. Но почему он снова и снова к ней возвращается? Бракоразводный процесс, каких в его жизни был не один десяток. Год числился в народных заседателях. Но все время вспоминает про эти коньки. К чему?

Люба обратила внимание на последний абзац. Прежде в рассказе Павла Петровича этого не было. Все заканчивалось тем, что он сел в машину и уехал. А дальше про то, что его молодая жена оказалась стервой. И что, мол, не только она в этом виновата. Проблемы воспитания. А он должен страдать. А тот самый Мишка, свет в окошке, вырос стервецом. До денег жадный, с мачехой делиться не хочет. Друг дружку из дому выживают. Обычная история. Слишком уж обычная. Словно сыгранная по нотам. Уверенно сыгранная, без запинок. Придумать такую, фантазии много не надо. А если судить по выбранному псевдониму «Пациент», фантазия у Павла Петровича действительно небогатая. Но Стрельцов -Ромео? Невозможно в это поверить! И тем не менее…

Она написала Стрельцову:

«Павел Петрович, вернитесь к более раннему периоду своей жизни. Ваша первая жена, история знакомства, период ухаживания и, пожалуйста, поподробнее.

Доктор»

Она ожидала скорого ответа, но его не последовало. Видимо, нащупала больную для Стрельцова тему. Первую его жену тоже звали Полиной, он об этом как-то упоминал. Случайное совпадение? Но он охотно и много говорил о чем угодно, только не о первом своем браке. Полина-первая умерла года два назад. Любил ее безумно? Рана свежа? Тогда почему так скоро женился на молоденькой?