Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

— Нисколь так нисколь. — Иван Дмитриевич уважал малую экономию. — А хороши у тебя груздочки.

— Я вам их сейчас в скляночку наложу, — обрадовался трактирщик. — Домой придете, покушаете.

Певцов, конечно, этого бы не одобрил. Взятка, дескать. Ну и что? Взятка взятке рознь. Иван Дмитриевич, например, имел мужество принять хабар от купца Федосова, растлителя малолетних, а потом все равно поступил с ним, как того требуют долг и совесть. Полученные же деньги пожертвовал на воспитательный дом. Это жандармы, белая кость, носятся со своей невинностью как с писаной торбой. Принимая грибочки, Иван Дмитриевич как бы устанавливал между собой и трактирщиком некую связь, которая впоследствии им обоим могла пригодиться. И что из этого? Какой вред государству? Лишь слабосильное, но уверенное в своей правоте государство видит угрозу себе во всякой личной связи должностного лица. Россия, слава Богу, не такова.

Выпив от расстройства сил рюмку, Иван Дмитриевич подошел к бильярду и помутневшим взором уставился на зеленое поле. Один из игроков ткнул кием, каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул на пол. Иван Дмитриевич подобрал его, положил обратно на суконную лужайку. Шар покатился важно, медленно. Он словно бы вернулся сюда из другой жизни, и теперь ему, ступившему за роковую черту, вся тутошняя стукотня казалась суетным и бессмысленным делом. Глядя на этот шар, Иван Дмитриевич представил, как Стрекалова, обретя после обморока новое бытие, с недоумением озирает обстановку прежнего существования: пуфик, скрещенные сабли, кенар в клетке, прутик в банке с вареньем. Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает, и прутик не для них. Для чего ей быть здесь? Она одевается, выходит из дому. Подзывает извозчика, едет. Куда? В Миллионную, само собой. Ведь камердинер князя — свой человек. Неужто не впустит бывшую хозяйку?

Иван Дмитриевич сунул скляночку с грибами в карман сюртука и, не расплатившись, вышел из трактира на вечернюю улицу.

С тех пор как Иван Дмитриевич стал начальником сыскной полиции, он не участвовал сам ни в облавах, ни в погонях, но изменил этому правилу дней за десять до преступления в Миллионной. В тот день, вернее, в ту ночь, Иван Дмитриевич с двумя своими агентами — Сычом и Константиновым — сидел в засаде возле одного из портовых амбаров. Где-то там, в гавани, как темно доносили анонимные доброжелатели, прятал награбленное добро неуловимый Ванька Пупырь, беглый каторжник, бандит и убийца. Поймать его было для Ивана Дмитриевича делом чести, а на помощников он не надеялся: жидковаты против этого дьявола.

Пупырь был грозой всего Петербурга. Сорванные с прохожих шубы, шапки, часы и кольца исчислялись уже сотнями, но мало того: на его ночных путях найдены были три трупа, и все три с проломленными головами. Пупырь орудовал гирькой на цепочке. Уцелевшие жертвы божились, что гирька эта не чугунная и не медная, а золотая, чему Иван Дмитриевич, естественно, не верил. Но он знал: при блеске этой гирьки сами слетают с голов собольи шапки, а перстни, десятилетиями не сходившие с пальцев, слезают легко, как по мылу.

Пупырь был жесток, хитер и осторожен. На свой промысел он всегда выходил один, сообщников не имел, поэтому изловить его было трудно. Многие полагали, что невозможно, ибо он знал в лицо всех агентов сыскного отделения. Одеты в роскошные бобровые шубы, но с револьверами в карманах, они в течение нескольких недель из ночи в ночь по одному бродили в темных переулках, нарочно шатаясь и горланя песни, как пьяные, или даже ложились на землю, будто упали и уснули, не дойдя до дому, однако Пупырь ни разу не клюнул на приманку. Бедный Сыч, два часа пролежав на снегу, застудил себе что-то в паху, обессилел, и его жена стала погуливать с соседом-сапожником. Но Иван Дмитриевич не оставил его в беде: под каким-то предлогом он засадил этого сапожника в кутузку и держал там до тех пор, пока опасность не миновала.

В ту ночь, когда они сидели в засаде, Сыч очень боялся простыть вновь. Он канючил, говорил, что пора уходить, вон уже и небо на востоке посветлело. Но не зря мерзли: под утро мелькнула вдали знакомая фигура. Хотя Иван Дмитриевич никогда прежде Пупыря не видел, представлял только по рассказам, он сразу же узнал этот коротконогий и длиннорукий силуэт, являвшийся ему во снах.

— Стой! — закричал Иван Дмитриевич, выскакивая из засады и делая вид, будто вскидывает револьвер, которого сроду не имел.

Пупырь побежал, петляя, ожидая выстрела в спину.

У Константинова и Сыча оружие было, но Иван Дмитриевич стрелять не велел. Он хотел взять этого ирода живым. Все трое бросились в погоню и через полчаса прижали Пупыря к кирпичной стене пакгауза в районе верфи.

Иван Дмитриевич и Константинов подходили к нему с флангов, справа и слева вдоль стены, а Сыч, зловеще поигрывая револьвером, приближался к Пупырю с фронта. Тот затравленно озирался, но по воровской привычке все еще кутал лицо в шейный платок.

Прямо перед ним, поднятая на лебедке, довольно высоко от земли днищем вверх висела большая восьмивесельная шлюпка. Ее, видимо, днем смолили и конопатили, а потом подтянули на талях, чтобы не мешала проезжать к пакгаузам.

Из всех троих Сыч был особенно зол на Пупыря за свои семейные разочарования. В азарте он шагнул вперед и едва оказался под шлюпкой, раньше, чем Иван Дмитриевич успел издать предупреждающий крик, Пупырь ногой выбил стопор лебедки. Рухнувшая шлюпка с грохотом погребла под собой Сыча.

Пупырь кинулся прочь, вырвался из западни, однако Иван Дмитриевич и сам не побежал за ним, и Константинова не пустил. Под шлюпкой, надрывая душу, нечеловеческим голосом вопил раздавленный Сыч. Вдвоем еле-еле перевернули тяжелую шлюпку. Сыч выполз на четвереньках зеленый от страха, но живой и невредимый. Убедившись, что он цел, Иван Дмитриевич в сердцах отвесил ему подзатыльник и выругался: ловить Пупыря уже не имело смысла.

К тому времени совсем рассвело. Иван Дмитриевич хмуро шагал по берегу рядом с Константиновым, а за ними, на всякий случай держась в отдалении, покаянно сопя, семенил Сыч. Тогда-то и увидели они возле одного из причалов итальянскую паровую шхуну «Триумф Венеры». За день перед тем она пришла сюда из Генуи с грузом апельсинов и лимонов.

Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства развевался на мачте, в те же цвета раскрашена была дымовая труба. На берегу, под ручку с сомнительного вида девицами стояли трое или четверо студентов, которые забрели в гавань прямо с ночной пирушки. Они кричали: «Вива Гарибальди!» В ответ матросы бросали им с палубы оранжевые благоуханные плоды. Студенты ловили и угощали своих подружек. Константинов тоже поймал пару апельсинов — для себя и для Ивана Дмитриевича. Сычу, естественно, не отломилось ни дольки.

Так рассказывал дед со слов Путилина-младшего, и когда-то я безоговорочно верил всему в этой истории. Но впоследствии некоторые детали начали вызывать сомнения. Почему, например, шлюпка висела днищем вверх? Ведь лодки подвешивают обычно в противоположной позиции. Подозрительным казалось и название шхуны — «Триумф Венеры». Чересчур, пожалуй, декадентское. Такое имя могли бы дать кораблю в конце столетия, раньше вряд ли. К тому же, лишь середина апреля на дворе, пускай даже конец, если считать по Григорианскому календарю. Не рановато ли для навигации? Да и груз не по сезону.

Я высказал все это деду, но тот ничуть не смутился. Мои сомнения относительно неправильно подвешенной шлюпки, не успевших созреть апельсинов и слишком ранней навигации он попросту отмел, не снисходя до объяснений, а про название сказал, что не случайно в поместье у Путилина-младшего имелся ялик с таким же именем. За год до смерти Иван Дмитриевич сам его построил, сам и окрестил.

В ту ночь, когда князь фон Аренсберг был задушен в своей постели, паровая шхуна «Триумф Венеры» еще стояла в порту, но дед не торопился отвечать на вопрос о том, какую роль она сыграла в этих событиях. Он в кажущемся беспорядке разбрасывал по холсту мазки, точки и линии, чтобы позднее одним движением кисти объединить их в единое целое, ослепить мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.

Возвращаясь к убийству в Миллионной, дед вспоминал о ротмистре Певцове, напарнике и сопернике Ивана Дмитриевича.

Певцов продолжал следовать своим путем — от очевидной причины к вероятным фактам. Хотя арестованный Боев ни в чем не признался, Певцов пришел к выводу, что он убил князя с целью завладеть всей собранной «Славянским комитетом» суммой, а не частью ее, и пустить эти деньги на закупку оружия для болгарских инсургентов. Основания для такого вывода имелись: Боев неоднократно заявлял столичным филантропам, что нет лучшего способа помочь пострадавшим от турецких насилий эмигрантам, чем отомстить за них. Но открыть сундук с деньгами Боев и его помощник не сумели, князь даже под угрозой смерти не выдал им ключ. Пришлось довольствоваться револьвером и дюжиной французских золотых.