Золушка и Дракон - Елена Михалкова

Два месяца спустя Карл зашел в спальню, присел на краешке кровати возле Груни. Она выздоравливала после тяжелого гриппа, много спала и почти ничего не ела. Гейдман наклонился над ней, поцеловал влажный лоб и строго сказал:

– Выздоровеешь – пойдем в ЗАГС.

– Что? – Груня приподнялась на подушке.

– Что слышала.

– Зачем тебе это? Я и так…

Она хотела добавить «люблю тебя», но осеклась и замолчала. Они редко говорили о чувствах. Сказать по правде, никогда.

– Знаю, что ты и так, – спокойно сказал Карл Ефимович. – Считай, что я хочу обеспечить себе старость. А то вильнешь хвостом, найдешь себе мускулистого мальчика – и только я тебя и видел. А мужа, может, постесняешься бросить.

Груня хотела что-то возразить, но Гейдман остановил ее:

– Все, я сказал! Вопрос решенный.

Через два месяца их расписали: очень скромно, без всяких торжеств. Агриппина Чайка стала Агриппиной Гейдман.

Олежку, оставшегося без матери, очень жалели, но сам он, узнав о ее отъезде, не горевал ни капли. Напротив, у него появилось чувство, что наконец-то все встало на свои места. Мать вносила сумбур в их жизнь, от нее веяло чем-то чуждым, разрушительным. С дядей все было иначе.

Олег рос неглупым мальчиком и понимал, что подобными мыслями не стоит делиться с окружающими. Поэтому он делал скорбное лицо всякий раз, когда речь заходила о Груне, и со свойственной детям чуткостью научился извлекать выгоду из положения кукушкиного птенца, подброшенного в соседнее гнездо.

И его дядя, Валентин Петрович, тоже втайне испытал облегчение, прочтя записку сестры. Освободившуюся комнату он тут же переделал в кабинет, перенес туда свои гербарии и стал еще больше похож на чудака-ученого, мечтающего открыть новый, неизвестный науке вид.

Иногда дядя брал Олежку в свои лесные вылазки. На заднем сиденье машины-развалюхи тряслись ящики с песком, прикрытые брезентовым полотном, а на переднем тряслись Олег с дядей. Валентин Петрович выбирал место, огораживал его и, передвигаясь на корточках, с лупой изучал попадающиеся на пути травинки. Олег в это время шатался в окрестностях, не уходя далеко от машины. Иногда лес вздрагивал от победного вопля – это означало, что дядя наткнулся на растение, которого еще нет в гербарии.

Находку бережно везли домой в ящике с прохладным песком, и дядя совершал над ней разнообразные манипуляции, измеряя и обнюхивая чахлую былинку со всех сторон.

Тогда-то у Олега и выявился талант. Он зарисовывал принесенные из леса трофеи, и рисунки его были точны и красивы. Обрадованный Валентин Петрович уверял, что племянник станет художником, и готовился отправить его в Москву, учиться живописи. Олег тоже хотел стать художником, но в Москву при этом не хотел. Туда отправилась мать, а значит, было в этом направлении что-то пугающее, как в Кудыкиной горе, куда слетаются на шабаш ведьмы.

Кроме того, Олег не хотел работать. К шестнадцати годам он превратился в тонкого бледного подростка с глазами навыкате, бездеятельного и апатичного. Оживление появлялось на его лице только тогда, когда кто-то хвалил его картины. Все свои неудачи он списывал на бросившую его мать и, наконец, сам поверил в это.

Валентин Петрович, оправдывая племянника, говорил, что мальчик хороший, просто очень уж мечтательный. И это было правдой. Олег мечтал о том, как в Вязники приедет богатый человек, увидит его картины и будет молча стоять перед ними. Долго. Час, а может быть, и два. Потом недоверчиво взглянет на Олега и спросит: «Это…ты?! Ты написал?!» Олег скромно кивнет и потупится, а богатый человек будет горячо трясти ему руку, а потом купит две картины. И на эти деньги Олег сможет безбедно жить до самой старости.

А еще лучше – не купит картины (они Олегу и самому нравились, он заранее жалел, что придется расстаться с ними), а будет для художника этим… как его… спонсором. В смысле – меценатом! Такой расклад Олега устраивал полностью, и он не торопился ни получать образование, ни искать работу, уверенный в том, что все задуманное сбудется.

Как ни странно, почти так и случилось.

В две тысячи четвертом году Карл Гейдман похоронил жену, умершую от рака, и сразу попал в больницу. Врачи диагностировали диабет. Из больницы Карл Ефимович не вышел, а выехал – на инвалидной коляске. Прогнозы врачей были неблагоприятными, но Гейдман не собирался оставлять этот свет в ближайшее время. У него имелись незаконченные дела.

Первое из них было связано с волей жены. Умирая, Груша попросила его узнать о ее сыне и помочь ему. Карл никогда не осуждал ее за принятое много лет назад решение оставить ребенка, ему было попросту все равно. Но он обещал жене выполнить просьбу.

Второй долг Гейдман желал закрыть перед самим собой. Его старшая сестра Маргарита, наивная особа со склонностью к мелодраматизму, пишущая плохие стихи и считающая себе хорошей поэтессой, в сорок лет вышла замуж за ленивого прохиндея, жившего за ее счет. Брак продержался недолго: прохиндей исчез через три года, найдя новую творческую душу. Но остались двое детей, которых Маргарита воспитывала кое-как, то балуя, то наказывая. Перед смертью она впала в полубессознательное состояние и ни о чем уже не могла попросить младшего брата. Но Гейдман и без ее просьб знал, что делать.

– Так вот, голубчик, он собрал их всех под одной крышей, – сказал доктор, выпуская колечко дыма. – Детей сестры и сына жены. На лето они приезжали сюда все вместе, и в городе были на его обеспечении.

– Что значит «на обеспечении»? – не понял Сергей.

– Понимаете, получилось так, что ни из кого из тех, кто принадлежит к младшему поколению Гейдманов, не вышло толку. Все они творческие люди, и умение зарабатывать деньги – не их сильная сторона. А Карл Ефимович, как вы, наверное, уже поняли, был мужчиной предприимчивым, умным и хитрым, и к старости скопил сумму, позволявшую ему жить безбедно. У него ведь и две квартиры в Москве имеются. Впрочем, это к делу не относится – так, штрих к портрету. Вот он и содержал пару лет всех этих отпрысков. Из которых один – не забывайте – ему даже не кровный родственник!

– Но на веранде я видел пять человек, – вспомнил Сергей. – Кто еще две женщины?

– Э-э-э, не торопитесь! Одна из них – жена Грушиного сына, Олега. Он ведь женился, и сынишка у него имеется. А еще одна – та особа, из-за которой здесь этим летом начался весь сыр-бор.

– Неужели третья супруга этого вашего Гейдмана? – усмехнулся Бабкин.

– Между прочим, вы зря иронизируете! Карл был мужчиной хоть куда даже в инвалидной коляске. Но все же это не третья его жена. Он слишком сильно любил Грушу, чтобы жениться снова. Но вы ведь помните, что он заболел после ее смерти и уже не мог ходить? Одно время справлялся сам, но возраст сказывался, и два года назад у них в доме появилась сиделка. Зовут ее Клара Ивановна. Она и есть пятая.

Сергей вспомнил крупную женщину в чепце и покачал головой: он все еще не понимал, каким образом история семьи Карла Гейдмана привела всех ее участников к той сцене, что он наблюдал.

– Терпение, терпение! – призвал доктор, заметив его жест. – Я все разъясню! Надо вам сказать, что жизнь у Клары Ивановны сложилась нелегкая. Во-первых, она должна была ухаживать за неходячим инвалидом. Во-вторых, на ее плечи легли хлопоты по дому. А в-третьих, семья Карла дружно ее невзлюбила и принялась третировать, проявляя при этом изобретательность.

– А что же сам Гейдман?

– Не могу сказать, что он это поощрял, – задумчиво сказал доктор. – Но и не препятствовал. Окружающие списывали это на его болезнь и слабость. Но, думаю, правда состояла не в этом.

– А в чем же?

– В том, что Карл Ефимович никогда не был добрым человеком и не считал нужным заботиться о ком-либо, кроме себя и жены. К старости он заскучал, ему требовались развлечения. А для умного человека лучшее развлечение – это наблюдение за другими людьми. Вот он и наблюдал, посмеиваясь в бороду. Перед ним разворачивалась такая картина! Кипели такие страсти! Сиделка была дурнушка без намека на чувство юмора, очень державшаяся за свою работу, и в то же время заносчивая и крайне самолюбивая. Вы понимаете: сочетание этих качеств делает человека идеальной мишенью для издевок. Лидия, племянница, придумала вот что: достала для сиделки платье английской прислуги начала девятнадцатого века и заставила беднягу носить его. Ей приказали обращаться ко всем домашним «сэр» и «миссис». «Миссис Лидия», «сэр Олег» – как звучит! Когда бедную Клару обязали делать книксен, она едва не взбунтовалась. Я был при этом. На секунду я испугался, что она бросится на Лидию и начнет душить ее! Но Клара взяла себя в руки и послушно сделала книксен под дружные смешки. Помнится, я еще тогда подумал, что они перегнули палку и эта женщина им отомстит.

Вот так и обстояли у них дела пару лет: Карл развлекался, все остальные тоже веселились от души. Кроме сиделки. Сиделка была всеобщим козлом отпущения, и я искренне недоумевал, почему она не бросит все и не сбежит из этого дома. Григорий, племянник, придумал глупейшую шутку про Карла и Клару, которая украла у него и кораллы, и кларнет, а затем сбежала со всеми деньгами. Они постоянно дразнили ее этой дурацкой скороговоркой. Вообще во всем этом было столько злого ребячества, что я диву давался.