Буревестник - Петру Думитриу

— Что же он, разве такой человек? — сердито спросил Евтей.

— Отчаянный, — ответил Прикоп. — Это-то уж наверно известно, — прибавил он решительно. — В драке — сатана; упаси бог с ним не поладить.

— Вздор! — презрительно фыркнул отец.

— Вздор? Пойди посмотри на Симиона.

— На какого еще Симиона? — огрызнулся Евтей, тряся бородой и тараща глаза на сына. — Будет тебе трепаться-то. Все врешь!

— Сам увидишь. Иди полюбуйся!

Симион находился в состоянии полуяви, полусна. Ему чудилось, что он дерется с какими-то неизвестными людьми, что у него выбили все зубы и вместо выпавших, выросли новые; что в доме пожар и что пламя слепит его. Сквозь все это слышались странно-спокойные голоса отца и брата. Он, наконец, проснулся. Огромные тени Евтея и Прикопа занимали полстены. Оба стояли у кровати. У отца в руках была лампа, которая ярко освещала его рубаху и вплетала ему в бороду сверкающие золотые нити. Он строго, из-под насупленных бровей, смотрел сверху вниз на Симиона. Сквозь расстегнутый ворот на волосатой груди виднелся серебряный крестик. Рядом с ним Прикоп, в свой красной рубахе и исподних, казался худым и чужим. Он смотрел на Симиона глазами человека, которому совершенно наплевать на то, что он видит, и то и дело оглядывался на отца, словно ожидая чего-то или желая прочесть что-то на его лице. Лампа чуть заметно покачивалась в руке у Евтея, заставляя дрожать лежавшие на стене тени. Старик повернулся и вышел, сопровождаемый Прикопом, и комната осталась в темноте. Все стихло; слышно было только, как шуршали по полу тараканы. В воздухе стоял запах плесени и сырости. Симион опять сунул всклокоченную потную голову под одеяло и погрузился в мучившие его сновидения.

VIII

В ту ночь Евтей чуть не до самого рассвета проговорил с Прикопом. На следующий день начальник жандармского поста в Даниловке зашел в корчму выпить рюмку цуйки[3] перед обедом. Корчма помещалась в большом здании с порыжевшей от ржавчины крышей и широченной стрехой, образовывавшей навес, который поддерживали столбы. Под этот навес свободно можно было поставить целый воз. Сюда, в тень, Евтей вынес два столика. За один из них уселся жандармский фельдфебель и стал смотреть, как по пыльной сельской улице, скрипя, едут возы, как играют ребятишки и грызутся собаки, как плетется, шатаясь, пьяный рыбак в запыленных до самого верху сапогах, как идут, обнявшись, девушки в розовых платках и поют какую-то удивительную песню в три голоса, — словом, на все, что можно было видеть в этот час и в это время года в Даниловке.

Но Евтей не надолго оставил его в покое.

— Пожалуйте в заведение, господин фельдфебель, — сказал он, появляясь на пороге. — Что вам там сидеть? Видите, как мухи кусаются, — к непогоде. Да и чище внутри-то!

Фельдфебель поднялся по каменным, стертым и выбитым посередке, ступеням и оказался в большой полутемной комнате. Железные ставни были прикрыты и свет проникал лишь через дверь и выходившее во двор окно. Стойка блестела мокрой жестью. На одной из стен висели большие портреты в рамах — король со всеми звездами, крестами и медалями на груди и королева в жемчужной диадеме и жемчужном ожерелье. Пахло вином, цуйкой, бочками. С потолка свисали связки сухих фиговых ягод, рожков, восковых свечей. Полки были заняты коробками с разной бакалеей, пакетами папирос и спичек, ламповыми стеклами и т. д., но главным образом бутылками с разноцветными жидкостями: желтой, зеленой или просто бесцветной.

Сильнее всего пахло вином и бочками в том углу, где зияло отверстие с откинутой в сторону железной крышкой — вход в погреб. В этот-то угол и посадил Евтей своего гостя.

— Семка! — кликнул он мальчика, — принеси цуйки — знаешь, той, про которую я говорил. Бери свечку, поворачивайся.

Не прошло и полминуты, как он уже кричал ему вдогонку:

— Готово?

Потом, не обращая больше никакого внимания на Семку, запуганного, босого мальчугана, спускавшегося с зажженной свечой в погреб, — Евтей взял ложку, зачерпнул икры из бочонка, выложил ее на тарелку, нарезал хлеба, достал два стакана и поставил все ото перед фельдфебелем. Семка, между тем, вернулся с полной кружкой цуйки. Хозяин, тяжко вздохнув, подсел к гостю и налил стаканы:

— На косточках цуйка-то. Вроде как миндальная — увидите.

И прибавил, разглаживая бороду:

— Еще в тот год ее выгнал, когда мой старшой родился, Прикоп…

— Старая, стало быть, она у тебя, дядя Евтей?

Хозяин важно кивнул своей истуканьей головой:

— Двадцатипятилетняя. Кушайте на здоровье… Икорки пожалуйте: свежая.

— Без тебя пить не стану, дядя Евтей!

Хозяин перекрестился на занимавшую восточный угол полку с хлебной водкой, керосиновыми лампами и макаронами, поднял свой до краев налитый стакан и, торжественно произнеся: «Дай бог счастья!» — опрокинул его в глотку. Потом вытер усы и бороду и посмотрел на гостя, который пил маленькими глотками, давился и усиленно дышал, пытаясь остудить обожженное горло.

— Вот так цуйка! — проговорил, наконец, фельдфебель. — Чистый огонь!

— Мужицкая, — с напускной скромностью ответил Евтей и налил еще по стакану.

— Еще икорки возьмите. Ну, дай бог!

Фельдфебель просидел с хозяином много часов и вышел из корчмы лишь тогда, когда солнце, низко склонившись над степью, зажгло золотисто-зеленые купола даниловских церквей. Красный, потный, с мутными глазами, он поправил карабин на плече, подтянул пояс и не допускавшим никаких возражений голосом крикнул хозяину:

— Положись на меня! И толковать не о чем! Он самый и есть!

Евтей, стоявший на пороге, заложив руки за пояс и выставив бороду, пожал плечами:

— Не могу знать. Я вам только то сказал, что у меня в мыслях было, а наверное знать не могу…

Он тоже выпил без меры, и это видно было по его осоловелым глазам. Но больше ничто не выдавало этого. Разве что, сделался он еще угрюмее, чем был, и еще больше стал похож на истукана. Зато жандарм совсем ошалел.

— Ты, Евтей, этих делов не понимаешь! — кричал он. — Не разбираешься. Это по нашей части. Я его сразу на чистую воду выведу. У меня на это чутье!..

Евтей не отвечал. Подождав, чтобы фельдфебель ушел, он заставил Симиона полить себе на затылок холодной воды, которую только что достали из колодца.

Фельдфебель зашел на пост, взял двух своих жандармов и отправился с ними на край села. Он находился в приподнятом настроении и чувствовал, что сегодня у него очень удачный день, что его скоро повысят в чине, переведут в областное жандармское управление и назначат на канцелярское место, и тогда он сможет заняться разными выгодными комбинациями. И все это начнется с сегодняшнего открытия. Он был так доволен судьбой, что чуть не припевая вошел во двор, обнесенный низеньким плетнем, за которым стоял домик старухи Жора. Вдова вышла ему навстречу.

— Добрый вечер, мамаша, — приветливо сказал фельдфебель. — Сын дома?

— Зачем он вам? — встревожилась старуха.

Было слышно, как за домом кто-то рубит хворост. Фельдфебель, сопровождаемый жандармами и старухой, отправился туда. Адам стоял, нагнувшись над чурбаном, с топором в правой руке и ветловой веткой в левой. Увидев жандармов, он медленно выпрямился. Взгляд фельдфебеля скользнул с почерневшего топора на его блестящее, отточенное напильником острие. Веселость сразу с него соскочила.

— Добрый вечер, — сказал он, заставив себя быть любезным, и даже слегка приложил руку к кепи.

Адам пристально поглядел ему в глаза и с презрительным спокойствием воткнул топор в чурбан.

— Здравствуйте.

Фельдфебель приблизился.

— Слушай, Адам, — сказал он с деланно дружелюбной улыбкой. — Придется тебе пойти с нами.

Фельдфебель сказал это так, будто речь шла о сущем пустяке, потом, небрежно взявшись за топорище, вытащил топор из чурбана и передал его одному из жандармов.

— Идем на пост! — повелительно и грубо гаркнул он, сразу переменив манеру.

— Слушайте, господин начальник, — проговорил Адам. — Вот вам крест, что он первый начал!

Фельдфебель даже вздрогнул от неожиданности: значит, все, что сказал ему Евтей была правда!

— Который первый начал? — быстро спросил он, пытливо глядя на парня. — Филофтей или Трофим?

Адам остолбенел от удивления. Лицо его стало даже не бледным, а болезненно-сизым.

— Нет… — пробормотал он.

— Слышали? — нервно заговорил фельдфебель, снимая карабин с плеча. — Один из рыбаков начал первый — это он сам говорит. Видите, как он побледнел? Запомните для рапорта.

— Ты арестован, — продолжал он, обращаясь к Адаму. — Двинешься — застрелю.

И снова жандармам:

— Примкнуть штыки, чего стоите? Примкнуть штыки! Марш!

Адама, который был на голову выше жандармов, повели между двумя штыками по сельской улице. За ним шла мать и голосила, как по покойнику.