Пролог - Николай Чернышевский

— Его? — Я, мало люблю? — воскликнула Савелова, и нежные слова с искренним энтузиазмом полились у нее.

Искренность чувства бедной женщины опять пробудила в Волгиной расположение к ней. Волгина получила силу приласкать ее.

— Когда вы так любите его, то не плачьте же. Будьте тверда. — Волгина поцеловала ее. — Будьте умница, моя милочка. Вы боитесь, что у вас недостанет решимости. Оставайтесь же здесь, у меня.

Савелова бросилась обнимать Волгину. — «Да, я останусь у вас!»

Волгина продолжала ласкать ее, как маленькую девочку, успокаивала, ободряла. Наконец, Савелова стала казаться твердою.

— Теперь можете дать мне слово, что не будете плакать?

— Да, теперь я не изменю себе и ему! — с энтузиазмом отвечала Савелова.

— И будете счастлива, моя хорошенькая, моя миленькая. До свиданья же. Мне надобно ехать. Я собралась ныне ехать искать дачу. Я объеду острова; может быть, проеду в Лесной. Будьте же без меня хозяйкою. Если я не вернусь в четыре часа, прикажите подавать обед.

— Возьмите меня с собою, — сказала Савелова с умоляющим взглядом.

— Нет, вы должна хозяйничать без меня, — шутя, но решительно отвечала Волгина. — Умойтесь холодною водою, отдохните. Вы утомлена, и вас ждет дорога. Когда я приеду, вы будете опять розовенькая, глазки у вас будут светленькие, веселые; и — так и быть, хоть я не охотница нежничать, я опять поцелую вас; мы сядем обедать, — я вернусь в четыре часа, вернусь, пусть и не успею объехать острова, я вернусь в четыре часа, увижу вас такою миленькою, хорошенькою, что можно будет показать вас Нивельзину, — мы сядем обедать, а сами пошлем сказать ему, чтоб он велел запрягать лошадей, — мы встаем из-за стола, он входит, — я посажу вас в карету, поцелую еще раз, поскорее, — и до свиданья.

В половине пятого Волгин вошел к Нивельзину. — В передней лежали два саквояжа и чемодан. В кабинете вещи с письменного стола и с этажерок были убраны. — Нивельзин ходил по комнате.

— Значит, совсем собрались в дорогу, Павел Михайлыч? — вяло сказал Волгин, флегматически усаживаясь на диван. — Когда все готово, то и прекрасно. И лошади наняты, как вы тогда говорили, — с утра готовы, и дорожная карета готова?

— Лошади стоят в конюшне. Карета куплена, привезена. Хотите взглянуть? — Очень покойная и легкая.

— Что смотреть-то, я думаю, хорошая. Да и увижу, как буду провожать вас. Прикажите запрягать лошадей.

— Еще рано.

— Не рано.

— Она у вас? Ждет меня? — Он дернул сонетку и велел поскорее запрягать лошадей.

— Да, она приехала к нам. Да вы садитесь-ко, это лучше? — Он притянул к себе Нивельзина и заставил сесть подле. — Сам не люблю ходить, и другим, по-моему, лучше сидеть. — Он залился руладою, потому что сострил, как по крайней мере сам был убежден. Потом погрузился в размышление. — Это затем я посадил вас подле, чтобы взять в руки, и возьму, и не выпущу, пока не провожу. Нельзя иначе, потому что невозможно надеяться на людей, — надо держать их в руках. — Эта острота была нисколько не хуже первой, и следовало бы Волгину также наградить себя за нее руладою, но он оставил себя без поощрения и, помолчавши, вздохнул, покачал головою и начал: — Да, надобно будет взять вас в руки. Точно, она приехала к нам: это было поутру: была взволно…

— Она у вас с утра? — Что же вы не прислали сказать мне? — Паспорты готовы у меня с десяти часов.

— Не дослушавши, да уж и сердитесь, — эх, вы! — вяло сказал Волгин. — Вы дослушайте. Я вам говорю, она была взволнована…

— Савелов догадался? Сделал сцену? Она больна?

— Да нимало; ничего такого. Здорова, и муж ее до сих пор ничего не предполагает. Да вы лучше слушайте, а не перебивайте. Впрочем, ничего особенного, не пугайтесь. Ровно ничего особенного. — Приехала поутру, была взволнована. Лидия Васильевна успокоила ее, — и точно, бояться было нечего; ну, да и велела мне не уходить из дому, — натурально, я сидел, писал, — что мне? — Конечно, был уверен, что он не приедет, да и не подозревает; — ну, если б и приехал, не велика трудность: «Очень рад, пожалуйте в кабинет, — очень рад», — а между тем взял за шиворот, повалил на диван, завязал рот, — ну, и лежи: я уж рассудил, как это сделать, — это-то я еще с детства выучился ломать, хоть с виду и плох, — знаете, в детстве-то много играл, — ну, она б и не услышала. Ну, потому я спокоен, тем больше, что сам знаю, этого и не будет, он не приедет, не знает, не подозревает. — Ну, и сижу, натурально, пишу. Хорошо. Слышу, вернулась Лидия Васильевна. Идет, слышу, к себе, — идет потом, слышу, ко мне. Ну, натурально, я знаю, зачем она идет: скажет: «Иди, вели ему, — то есть вам, — приказать запрячь лошадей», — вот как я теперь и сказал вам, — разумеется, я жду этого от Лидии Васильевны; а она: «Давно уехала Савелова?» — Уехала? Как? Я, натурально, рот рази… Да будьте же мужествен! — Волгин подхватил застонавшего и покачнувшегося Нивельзина: — Будьте мужествен, Павел Михайлыч! — Что это вы, помилуйте! — Будто вы сам не должны были понимать, что это очень возможная вещь — даже слишком возможная. Это только я, дикий человек, не понимал ее характера, сомневался в опасениях Лидии Васильевны за ее характер, а вы сам должны были иметь эти опасения, — иначе разве вы давным-давно не предложили бы ей бросить мужа? — Предложили бы с первого же свидания! — Чего, с первого свидания, с первого же письма! — Видно, хоть вы и были ослеплены и не могли видеть, а инстинктивно чувствовали, что нельзя предлагать — не бросит мужа, — вас-то, положим, любит, но пока можно не бросая мужа, то и любит: муж-то гораздо поважнее вас для нее…

Волгин мог очень свободно излагать свои совершенно основательные соображения, держа Нивельзина за плечо, чтобы вразумляемый не повалился с дивана: вразумляемый сидел очень смирно под поддерживающею рукою основательного мыслителя; но основательный мыслитель постиг наконец, что слушатель не слышит, потому не способен воспользоваться справедливыми его соображениями.

Совершенно справедливо сообразивши: «Однако же, в самом деле, удивительный мастер я! — Отлично хватил, как молотком по лбу пристукнул. — Но, разумеется, опамятуется, и ничего: человек молодой, здоровый». — Основательно похвалив и успокоив себя этими очевидно верными соображениями, Волгин прислонил Нивельзина спиною в угол дивана, вздохнул, покачал головою и стал закуривать сигару, в ожидании упрямого сопротивления от Нивельзина, когда Нивельзин очнется. Волгин был глубокий знаток человеческого сердца, потому был уверен, что, как опомнится, Нивельзин окажется очень упрям, вздумает хвататься за всяческие нелепые мысли с пустою надеждою. Но факты были слишком ясны; потому Волгин, как мыслитель очень основательный, нимало не сомневался, что уломает «юношу», как называл его в своем сообразительном уме, таки запрячет его в дорожную карету и благополучно выпроводит из Петербурга.

— Где же она? — глухо проговорил Нивельзин. — Зачем оставляли ее одну?

— Зачем Лидия Васильевна оставила ее одну? — Затем, Павел Михайлыч, что можно уговаривать, возбуждать человека, но надобно и дать ему время подумать; затем, Павел Михайлыч, что нельзя приневоливать человека быть счастливым по-нашему, потому что у разных людей разные характеры: для одних, например, счастье в любви; для других любовь приятное чувство, но есть вещи дороже ее; — затем, Павел Михайлыч, что и неопытных девушек не велят нести под венец насильно, не велят потому, что от этого не бывает счастья ни им, ни их мужьям. А она не глупенькая девушка, которая еще может не понимать ни людей, ни саму себя: она вернее всех нас может знать, в чем для нее счастье. Она показала вам, в чем: вас она любит; но с мужем у нее такая блистательная карьера! — Он и теперь сильный человек, — куда ни явится, она окружена почетом; а скоро он будет министром — и каким министром? — Каких у нас еще и не бывало. Это что за министры! — Над ними двор; они мелочь. А он возьмет власть по общественной необходимости, во имя реформ и государственного блага. Да, он рассчитывает быть не таким, как эти мелкие люди, — и кто из самых важных аристократов не будет гнуть спины перед женою всемогущего первого министра?..

Нивельзин вскочил и быстро подошел к письменному столу, отпер портфель, лежавший на нем, и пододвинул кресло. Волгин, с неизменною своею сообразительностью, понял, что до сих пор Нивельзин был все еще оглушен ударом и плохо понимал его справедливые рассуждения, но что вот теперь «юноша» опомнился, начнет сумасбродствовать и будет очень упрям.

— Что это, вы хотите писать ей, Павел Михайлыч?

Нивельзин, не отвечая, вынимал из портфеля письменные принадлежности.

Волгин с быстротою молнии сообразил из этого молчания, что не ошибся в своем соображении о том, что «юноша» будет очень упрям. Но, как основательный мыслитель, Волгин не поколебался и в той своей уверенности, что все-таки запрячет его в дорожную карету: факты слишком ясно показывают, что сумасбродство бесполезно, — «юноша», как ни будет отбиваться, уломается.