Живущие в подполье - Фернандо Намора

В приемной, кроме Полли, находился еще один заключенный. Он был молод, но печальное выражение делало его землистое лицо старше. Васко бросилось в глаза, что родственники, пришедшие к нему, разделены барьером из стульев на две группы. За одним столом сидел отец, коренастый, насупленный, с порывистыми движениями, и двоюродный брат, который был как на иголках и все косился на дверь и на часового, чистившего длинные ногти, прислонясь к косяку. За другим столом сидели невеста и мать заключенного, каждый день носившая ему передачу. Родители были в разводе и даже теперь не хотели перемирия хотя бы на короткое время. Заключенный переходил от одного стола к другому. Пока он говорил с отцом, обе женщины старались не смотреть в его сторону. Они как будто ждали кого-то еще, но тот опаздывал. Парень в тюрьме заболел, туберкулез пожирал его, точно огонь сухую стерню. Ему удалили легкое. Он скрывал впалую грудь и опущенное плечо под свободной фуфайкой с высоким воротом и радовался, когда его уверяли: "Почти не заметно. Если бы мне не сказали, я бы и внимания не обратил". В ответ парень натянуто улыбался, слегка раздосадованный том, что приходится разыгрывать комедию, однако все же предпочитал эту ложь правде. Через час охранник предупредил их, что свидание подходит к концу. Но еще раньше заключенный, у которого в тюрьме обострилось чувство времени, дважды взглянул на часы и принялся говорить еще быстрее, словно в оставшиеся минуты хотел высказать все, что не успел. "Время истекает", - торопил часовой. "Еще немного", - просил заключенный, скорее с раздражением, чем жалобно, а сам метался между двумя столами, пытаясь поровну разделить свою горькую нежность, и фраза, предназначенная одним, доставалась другим. "Пошли, снизу уже звонят". Это часовой при входе предупреждал по внутреннему телефону, что пора выпроваживать посетителей. Заключенного оборвали на полуслове, его мертвенно-бледное лицо омрачилось унынием, недолгая радость угасла до следующего прихода родных. "Если завтра будет холодно, вы не приходите, мама", или: "Отец, не жертвуй ради меня футбольным матчем в воскресенье. Лучше потом о нем расскажешь". И он печально смотрел, как две группы спускаются по лестнице, и мать ускоряет шаги, чтобы оказаться у ворот раньше бывшего мужа.

Васко познакомился с Полли в тюрьме. Иногда их помещали в одной камере. Сколько воды утекло с тех пор! Прошлое представлялось ему таким далеким и нереальным, и порой казалось, будто оно принадлежит кому-то другому. Но Полли действительно существовал! Забыть такого человека было невозможно. Маленького роста, как говорится с ноготок, и неистового темперамента. Глаза так и сверкали на его лице, напоминающем крысиную мордочку. Его звали не Полли, разве Полли - подходящее имя для человека, даже если в нем чуть больше полутора метров, ему дали это прозвище после того, как товарищ по камере, заметив, что он взволнован только что полученным письмом, заглянул через его плечо и прочел трогательное обращение: "Любимый Полли, мой рыжий крольчонок", напоминавшее о прерванном медовом месяце (Полли арестовали через две недели после свадьбы); с тех пор его стали звать не иначе, как "Полли, рыжий крольчонок", а потом просто Полли. Даже тюремные надзиратели называли его не Пауло, а Полли без всякого ехидства, но и без симпатии. Перед разносом почты он грыз ногти от нетерпения и пребывал в воинственном состоянии духа. Жена писала ему каждый день (он знал об этом и верил в нее, даже если это была последняя его надежда, даже если его никогда не выпустили бы на свободу), но полицейские, увидев, как он волнуется, когда нет писем, придерживали их или вообще уничтожали да еще издевались: "Сегодня ничего нет. Женам это тоже надоедает, приятель". Когда же наконец Полли получал письмо, он читал его несколько раз подряд, не отрываясь, а потом замирал с лукавым или мечтательным выражением, пока кто-нибудь из товарищей не начинал махать у него перед носом руками: "Эй, дружище!" Тогда он постепенно приходил в себя, возвращаясь из реального или нереального, известного только ему мира, и принимался хохотать и нести всякую чепуху.

Такое, впрочем, случалось со многими. Вдруг кто-то начинал смеяться. Или плакать. Смеялись громко, словно кричали. Чувство возмущения и протеста искало выхода и иногда выливалось в беспричинную жестокость. Полли хохотал, Полли плакал или безжалостно насмехался. Это был его способ держать себя в форме, не сдаваться, не позволять сдаваться другим. Маленький, точно игрушка, изображающая взрослого мужчину, может быть, немного смешной, он был настоящим человеком. Окружающие понимали это, пожалуй, лучше него. Как-то надзиратель захотел его поддеть: "Сегодня у тебя черный день, Полли, она перестала писать. На воле сколько угодно высоких мужчин". Полли сперва окинул его холодно сверкнувшими глазами, с подчеркнутым презрением смерив с головы до ног, а потом выпустил заряд: "Конечно, сколько угодно. Только стоит мне увидеть тебя, дылда дерьмовая, как я перестаю опасаться высоких мужчин. Там, где надо, у вас не выросло". Даже надзиратель, в слепой ярости пинавший его ногами, но так и не дождавшийся от него ни стона, ни умоляющего взгляда, понял, что перед ним настоящий человек.

Об этом Васко рассказал Алберто, когда они вместе возвращались из тюрьмы. "Вы были знакомы раньше или господь бог вас здесь свел? - спросил Полли. - Ах, случайно встретились, тогда я должен представить нас друг другу с подобающей моменту торжественностью. Это Васко, непревзойденный охотник за крысами (ты возразишь мне, Алберто, что сыт по горло разговорами про Васко Рошу, но ты не подозреваешь, как и вся эта свора, что он за личность, не говоря уж о таких его дарованиях, как способность укрощать диких зверей...); а это Алберто, малыш, давно уже переставший ходить в мокрых штанишках, хотя этому трудно поверить. Ты меня понимаешь, Васко?" Васко-то понимал, но "малышу" многое было непонятно, и, чувствуя, что остается вне игры, он состроил недовольную мину, его приводила в недоумение невероятно быстрая болтовня Полли, который бормотал, почти не раздвигая губ, обрывал слова на середине, лишая их смысла, словно во рту у него поместили стенографическую машину. И всякий раз, как часовой, размеренно шагавший от окна к двери, приближался к столу, Полли вдруг ронял фразу, никак не связанную с его бормотанием. Его рот и зубы, казалось, тоже усвоили правила конспирации. Создавалось впечатление, будто он исповедуется, зная, что за ним стоит длинная вереница ожидающих своей очереди и это заставляет его спешить, но не делать свои тайны достоянием других. Васко нисколько этому не удивлялся. И не терял нити разговора. Слушая шепот Полли, он утвердительно кивал головой и так же, как Полли, отвечал невнятным бормотанием. В конце концов Алберто почувствовал, что ладони его мокры от пота.

Это свидание взволновало Васко. Прошлое хлынуло могучей волной на пустынный берег настоящего, чтобы воскресить, день-за днем, сцену за сценой, тех же действующих лиц и те же чувства - ослепительно яркое солнце в мгновение ока разогнало тьму. Он ощутил властную потребность вспоминать и делиться воспоминаниями, устремляясь навстречу приливу, который сулил ему примирение с собой и со всеми теми, кого он боялся и кому не доверял, потому что страх и недоверие жили у него в душе. Вопрос Алберто: "Почему он назвал вас охотником за крысами?" - оказался как нельзя кстати.

Они ехали лесом. От осенних запахов кружилась голова. На фоне сгущавшихся среди деревьев сумерек неистово пламенели волосы Алберто. Биение усталого сердца столицы сюда не долетало.

- Почему он назвал меня охотником за крысами?.. Это наша выдумка. Жалкая ирония тех, кто создает свой мир в тюремных стенах. - Тут Васко услышал сигнал тревоги, раздававшийся в его ушах всякий раз, когда он собирался разоткровенничаться, и спросил Алберто, прежде чем тот успел раскрыть рот: - А что связывает вас с Пауло?

- Дружба. И убеждения. Полагаю, то же, что и вас.

Васко затянулся сигаретой. Машина поднималась на вершину холма, оставив позади растущие по склону скрюченные деревца. "Оттуда, - неожиданно подумал он, все еще представляя себя в тюрьме, рядом с Полли, все еще представляя себя товарищем "рыжего крольчонка" по камере, - оттуда мы видели три пути бегства: обманчивую гладь моря, дорогу на Азинейру через предательские горные перевалы и эту тропинку". Она-то и привлекла его теперь, но, верный себе, он удержался от искушения именно в ту минуту, когда уже совсем был готов свернуть на нее. За последние годы он привык к горным дорогам, к спокойствию безопасности. Это была та самая тропинка, на которую он несколько месяцев смотрел из окна своей камеры. По ней устремлялось его воображение. И его отчаяние. И еще что-то непокорное и горячее, но постепенно остывающее в его душе. Из тюремных окоп тропинки казались куда более привлекательными. Тропинки и весь остальной мир. Предвкушая свое возвращение, радуясь каждой мелочи, он представлял это возвращение неким гармоническим возобновлением жизни, которая до сих пор тратилась впустую. Когда этот день настал, Васко, не предупредив никого, даже Марию Кристину, поехал в город на автобусе, он заговаривал с попутчиками, вызвался поднести корзину старушке, которая решила отдохнуть на перекрестке, чем вызвала негодование водителя, без умолку болтал с шофером такси, а сам с жадным любопытством разглядывал улицы, здания, толпу прохожих, словно ощупывал их руками, словно видел впервые; он остановил такси, чтобы купить сигареты в табачной лавочке, перекинулся шуткой с продавщицей, и даже регулировщик-полицейский, высокомерно преградивший путь потоку машин, не охладил его радости; он, город и жизнь доверчиво постигали друг друга; Васко постоял немного перед домом, пытаясь успокоиться и заново навести мосты, связывающие его с окружающим миром. Дерево на бульваре, превращенном в сад, снова расцвело лиловой весной. Перед дверью он долго вытирал ноги, прежде чем ступить на священную землю.